Леонид Зорин - Трезвенник
— Ты все молчишь.
— Просто я устала от споров. Устала от слов. На всю жизнь устала. Ты тоже не больно словоохотлив. Скажешь фразочку, потом отдыхаешь.
Я сказал:
— Ты помнишь стишок про сову? «Чем дольше она молчала, тем больше она замечала».
— «Чем больше она замечала, тем крепче она молчала».
— Вот-вот. Наконец-то ты улыбнулась.
Она озабоченно вздохнула.
— Только бы Саня и Борис не разодрались необратимо.
Я грустно вздохнул:
— Люди, как церкви. Не слишком склонны к экуменизму.
Она улыбнулась, потом нахмурилась. И с той восхитительной обстоятельностью, что постоянно меня умиляла, сообщила, что существуют, однако, и вдохновляющие примеры. Некто Баха-Улла, последний пророк, создал столетие назад объединяющее учение. Баха собрал под единым куполом все лидирующие религии — христианский крест, индуистскую свастику, а также исламский полумесяц и иудейский могендовид. Ни единая вера не отрицается. Число бахаитов все время растет.
— Дай-то Бог, — сказал я. — Давно пора.
— Валентин Матвеевич, — крикнула Зоя. — Прощайся с хозяевами. Опаздываем.
Этим она дала понять, что магната призывают обязанности.
Мы пожелали друг другу удачи. Бесфамильный шепнул мне, что он доволен. Богушевич произвел впечатление. Трогают и его увлеченность и патриотическое чувство. В общем, он очень ему понравился. Я сказал: «Лучше поздно, чем никогда». Бесфамильный подумал и громко прыснул. Зоя вновь попросила его поторапливаться.
Мы вернулись из прихожей в столовую, обмениваясь на ходу ощущениями от обеда и от новых знакомых.
— Живой человек, — сказал Богушевич.
Випер добавил:
— Все же отрадно, что появляются люди дела. В этом примета иной России. Раньше я видел одних симулянтов.
Этот антисоциалистический выпад предназначался для Богушевича. Но тот не успел на него возразить. Я авторитетно заметил:
— Хорошая лубянская школа.
— Что ты сказал? — спросил Богушевич.
Вскочил и Випер:
— Ты имеешь в виду…
— Имею в виду, что прежде чем стать украшением нового славянства, Валентин Матвеевич трудился в органах. При этом не за страх, а за совесть. Такой уж характер. Русский кристалл.
— И ты привел его к нам? — произнес Богушевич грозным шепотом.
— Черт знает что, — сказал и Випер. — О чем ты думал?..
Но Арина остудила их гнев:
— Думать надо прежде всего о журнале.
— Браво, женщина! — Я кивнул одобрительно. — Истинно мужской интеллект. Не то что эти трагики в брюках с их ложноклассической декламацией. Я уж не говорю о том, что Бесфамильный не меньше прочих имеет право на покаяние. Дайте Бесфамильному шанс.
— Вадим прав, — негромко сказала Рена.
Я с чувством поцеловал ее руку. Можно было только представить, как бы они оба взвились, если бы я им рассказал, какой персональный интерес они вызывали у мецената в далекие шестидесятые годы.
Випер наморщил свое чело. Я понял, что являюсь свидетелем мощного творческого процесса. Наконец он одарил нас экспромтом:
— Страна прошла немалый путь. От Колчака до Собчака. Теперь пора и отдохнуть Под теплым крылышком Чека.
Арина, сочась материнской гордостью, взъерошила кудри озорника. Так она отдавала должное моцартианским шалостям мужа.
— Ну, Випер, — сказал я, — разодолжил. Вечно молодое перо.
— Совсем молодое, — кивнул Богушевич. — В постмодернисты примут с восторгом.
Випер покраснел и набычился. Чтобы не дать разгореться искре, я быстро сказал:
— Борис, ты не прав. Отнюдь не жанр и не объем определяют место в поэзии. Сошлюсь на нашего Мельхиорова. Его поэтическое наследие и вовсе состоит из двух строк, но это не умаляет их ценности. Однажды после четвертой рюмки он сообщил их мне между делом. И что же? Я их запомнил навек. Послушайте, что сотворил наш учитель: «Как хорошо сбежать от мира В мистический уют сортира». Лучшего я не читал в своей жизни. И тем не менее, милый Саня, стоит прислушаться и к Богушевичу. В твои годы пора подумать об эпосе.
Випер небрежно пожал плечами.
— Не делай этих телодвижений, — сказал я мягко, — это серьезно. Если б я так владел стихом, я создал бы что-нибудь гармоническое. Могу подарить тебе сюжет о некоем страннике Данииле. Кто-то мне о нем рассказал, а кто, не помню, не в этом суть. В самом начале этого века, когда повеяло керосином и появились песни о птичках — о буревестнике и о соколе, — он упаковал свои вещи, выехал из пределов отечества и весь свой срок на земле пространствовал. Причем не из любви к путешествиям. Просто-напросто ему не везло. Стоило ему где-то устроиться, там почему-то вдруг начинался подъем общественного сознания. При первых же признаках энтузиазма он сразу укладывал чемоданы. Ты только подумай, какого героя дарю я твоему вдохновению! Сменил биографию на географию. Всю жизнь хотел убежать от века, а век все время его догонял. Эпос двадцатого столетия. Название «Даниилиада».
Випер скептически усмехнулся. Богушевич высокомерно сказал:
— Есть другое название. «Гимн дезертиру».
Я возразил:
— Мое — величественней. К тому же, когда человек дезертирует из лагеря или из психушки, можно назвать его по-другому.
— Я собрал чемоданы, вернулся сюда «при первых признаках энтузиазма», — сказал Богушевич, — как раз для того, чтобы покончить с психушкой и лагерем.
— Борис, — поспешно сказала Арина, — Белан не хотел тебя уязвить.
Я подтвердил:
— Наоборот. Я восхищаюсь его отвагой.
— Знаю я, как ты мной восхищаешься, — непримиримо сказал Богушевич. — Но я должен делать и буду делать то, что считаю необходимым. Нужно, чтобы те самые люди, которых принято называть населением, начали бы и правильно мыслить, и правильно чувствовать.
Я присвистнул.
— Работенка на десять тысяч лет, как выражаются китайцы.
— И все-таки начинать надо снизу.
— Вполне марксистская установка, — я поощрительно кивнул. — Однако лишь в сумасшедшем доме начинают мыть лестницу с нижней ступеньки.
— Я тебя понял, — сказал Борис с весьма драматическим подтекстом.
— Что ты понял? — нервно спросила Арина.
— Он хочет сказать, — возвестил Богушевич, — что вся моя жизнь была бессмысленной.
Я не успел ему возразить. Меня опередила Арина:
— Рена, уберем со стола.
Пока они уносили тарелки, Богушевич медленно закипал. Наконец он осведомился:
— Значит, я чокнутый?
О, Господи! Я безнадежно вздохнул:
— При чем тут личности? Сам понимаешь — перекушали политических блюд, настал благородный период отрыжки. Я уважаю энтузиастов, и все же мне бы хотелось понять: нужно было красавице Вере Фигнер провести четверть века в каменной клетке, чтобы сегодня все либералы оплакивали государя императора и каменную десницу Столыпина?
— Все новые друзья Богушевича! — непримиримо выкрикнул Випер. — Сплошь просвещенные патриоты!
— Нет даже смысла тебе возражать, — презрительно отозвался Борис. — Ты ради красного словца не постыдишься плюнуть в историю.
Випер обиженно засопел и, как обычно, уставился в стену.
Я тихо спросил:
— Когда вы уйметесь? Борис, ты безумствуешь, как двоеперстец. А ты, Санюля, тоже хорош. Веди себя более благодушно. И перестань донимать Богушевича какими-то новыми друзьями. Новых друзей больше не будет. Мы уже старые мудаки. И очень скоро нам всем песец.
Я утомленно прикрыл глаза. Меня вдруг одолела усталость. Сквозь набежавшую дремоту я слушал, как спорят Борис и Саня. Теперь они звонко скрестили копья по поводу Государственной Думы. Я вдруг увидел почти во сне губернский город в начале века, за ужином в либеральном доме собралась местная интеллигенция. А украшение стола — только что избранный депутат. Уже успел побывать в Петербурге, делится свежими новостями, рассказывает о Витте, о Муромцеве и об интригах придворной партии. И все его завороженно слушают, полны надежд и верят в подъем общественной мысли, общественной совести. А где-то в углу и мой Даниил. Он ясновидчески видит их будущее — война мировая, война гражданская, а там и совсем пути разбегаются, кому — эмиграция, кому — лагеря. Аминь. На каком они нынче небе, все эти многомудрые головы, эти визитки и сюртуки? Вот и опять заседает Дума, опять на слуху имена депутатов. А что впереди? Кто его знает? Возможно — кровь, а возможно — мор. Как ведомо, у России — свой путь.
— Согласен, — донесся голос Бориса. — Все верно: размахивают флагами. Старые несчастные люди. Но размахивать вместо флагов жульем — лучше? Достойнее? Только честно.
— А честно играть в популистские игры? — яростно домогался Випер.
Кажется, я и впрямь вздремнул. Вот что значит — лишняя рюмка. Надо помнить: не мое это дело. Пора и домой. Я стал прощаться. Рена меня проводила в прихожую. Она озабоченно сказала:
