Адам Джонсон - Сын повелителя сирот
Чон До уже не был таким мускулистым, как в армии, но сила еще осталась при нем, и он чувствовал, что женщины смотрят на него.
– Нет, – отказался он. – Только эти швы. Они ужасно чешутся.
– Мы удалим их в два счета, – пообещала она. – Можно спросить, что произошло?
– Мне бы не хотелось об этом рассказывать, – смутился он. – Но это сделала акула.
– Матерь Божья, – ахнула Пилар.
Ванда стояла рядом с женой Сенатора, держа белый чемоданчик с аптечкой, где было все необходимое для оказания первой помощи.
– Вы имеете в виду ту, что с плавниками, которая плавает в океане? – спросила Ванда.
– Я потерял много крови, – добавил он.
Женщины уставились на него.
– А вот моему другу не повезло, – вздохнул Чон До.
– Понимаю, – сказала жена Сенатора. – Сделайте глубокий вдох.
Чон До вдохнул.
– По-настоящему глубокий, – попросила она. – Поднимите плечи.
Он сделал вдох – как мог глубоко. И вздрогнул.
Жена Сенатора кивнула головой.
– Одиннадцатое ребро, – уточнила она. – Еще не зажило. Послушайте, вам нужен полный осмотр, и сейчас у вас есть такая возможность.
Она почувствовала его дыхание? Чон До показалось, что эта женщина многое замечает, хотя и не говорит.
– Нет, мэм, – отказался он.
Ванда отыскала пинцет и маникюрные ножницы с заостренными кончиками. Всего у него было девять рваных ран, каждая из них зашита отдельно, и жена Сенатора начала с самого длинного шва – вдоль бицепса.
– Кто это? – поинтересовалась Пилар, указывая на его грудь.
Чон До опустил глаза, не зная, что сказать.
– Моя жена, – ответил он.
– Очень красивая, – ответила Пилар.
– Действительно красавица, – согласилась Ванда. – И татуировка ничего. Не возражаете, если я сфотографирую?
Чон До лишь раз фотографировали – та старая японка с деревянной камерой, и он так и не увидел снимок. Хотя ему часто представлялось, каким она его видела. Он не смог отказать.
– Прекрасно, – сказала Ванда и небольшим фотоаппаратом сделала снимок его груди, затем раненой руки и, наконец, подняла фотоаппарат к его лицу, и глаза ему ослепила вспышка.
– Она тоже переводчица? – спросила Пилар.
– Моя жена актриса, – ответил он.
– Как ее зовут? – полюбопытствовала Ванда.
– Как зовут? Сан Мун.
Имя было красивым, он сознавал это, и ему было приятно произносить его вслух – имя его жены. Сан Мун.
– Что это? – удивилась жена Сенатора, держа нить, которой были зашиты раны. Она была желтая и ржавая.
– Леска, – объяснил Чон До.
– Думаю, если бы у вас был столбняк, мы бы уже об этом знали, – произнесла она. – В медицинской школе нас учили никогда не пользоваться мононитями, но напрочь забыла почему.
– Что вы ей привезете? – спросила Ванда. – Какой сувенир из Техаса?
Чон До покачал головой.
– Что бы вы предложили?
– Какая она? – рассеянно спросила жена Сенатора.
– Ей нравятся национальные платья. Ее желтое платье – мое любимое. Она подбирает волосы, чтобы были видны золотые сережки. Любит петь караоке. Любит кино.
– Нет, – возразила Ванда, – Я имела в виду – какой у нее характер?
Чон До задумался.
– Ей нужно много внимания, – начал он и смолк, не зная, что добавить. – Она не может выбирать сама, кого любить. Отец боялся, что мужчины воспользуются ее красотой, будут приставать к ней, поэтому, когда ей исполнилось шестнадцать, она нашел ей работу на рыбном заводе, где ни один мужчина из Пхеньяна не найдет ее. Это закалило девушку, она научилась добиваться того, чего хочет. Все же она нашла мужа, который стал ее господином. Говорят, он бывает настоящей сволочью. А она полностью во власти государства. Она не может выбирать роли. Кроме караоке, она может петь только те песни, которые ей приказывают исполнять. Думаю, что она, несмотря на успех и популярность, красоту и детей, все же печальна и невыразимо одинока. Играет весь день на каягыме – тоскливо и безутешно.
Наступило молчание, и Чон До вдруг понял, что женщины не сводят с него глаз.
– Вы не сволочь – возразила Ванда. – Я знаю, какие они, сволочи.
Жена Сенатора отвлеклась от швов и без тени лукавства заглянула ему в глаза. Затем посмотрела на татуировку и спросила:
– Я могу с ней поговорить? Мне кажется, если б я смогла поговорить с ней, это помогло бы. – На стойке лежал телефон с закрученным шнуром. – Вы можете набрать ее номер? – спросила она.
– У нее несколько номеров, – ответил Чон До.
Пилар открыла свой мобильный.
– У меня остались еще минуты международной связи, – сказала она.
– Вряд ли это работает в Северной Корее, – усомнилась Ванда.
Жена Сенатора кивнула и молча продолжала удалять швы. Затем она снова промыла раны и сняла перчатки.
Чон До надел рубашку водителя, которую не снимал уже два дня. Рука казалась такой же распухшей и ободранной, как в тот день, когда его покусала акула. Что до галстука, он держал его в руке, пока жена сенатора застегивала ему пуговицы, продевая сильными неторопливыми пальцами каждую пуговицу в петлю.
– Сенатор был астронавтом? – спросил он ее.
– Он прошел тренировку, – ответила женщина. – Но никогда не летал.
– Вы знаете что-нибудь о спутнике? Который передвигается по орбите с людьми разных национальностей?
– Международная космическая станция? – уточнила Ванда.
– Да, – сказал Чон До. – Наверняка. Скажите, она создана в целях мира и братства?
Дамы переглянулись.
– Да, – подтвердила жена Сенатора. – Думаю, да.
Она порылась в кухонных шкафчиках, выудила оттуда две упаковки антибиотиков и сунула их в карман его рубашки.
– Если вам станет плохо, – объяснила она, – примите, если поднимется температура. Вы сможете отличить бактериальную инфекцию от вирусной?
Он кивнул.
– Нет, – сказала Ванда жене Сенатора. – Думаю, не может.
– Если поднимется температура и появится зеленая или коричневая слизь, то принимайте по три таблетки в день, пока симптомы не исчезнут, – объяснила жена Сенатора. Она достала одну таблетку из упаковки и дала ему. – Лучше начнем курс прямо сейчас, на всякий случай.
Ванда налила ему стакан воды, но он положил таблетку в рот, разжевал ее и сказал:
– Спасибо, я не хочу пить.
– О Боже, – вздохнула жена Сенатора.
Пилар открыла контейнер.
– Ох-ох-ох, – произнесла она и быстро захлопнула его. – Что прикажете с этим делать? Вечером у нас мексиканская кухня.
– Ну и ну, – покачала головой жена Сенатора. – Тигр.
– Почему бы и нет, – заметила Ванда. – Я бы попробовала.
– Ты запах чувствуешь? – спросила Пилар.
– Ванда, – сказала жена Сенатора, – мы все можем отправиться в ад из-за того, что находится в этом контейнере.
Чон До, спрыгнув со стойки, одной рукой стал заправлять рубашку в брюки.
– Если б здесь была моя жена, – усмехнулся он, – она велела бы мне выкинуть это и заменить говядиной, сказав, что разницы все равно никто не заметит – все будут есть, и никто не ударит в грязь лицом. На ужине я бы расхваливал это блюдо как лучшее мясо, какое мне доводилось пробовать, и она бы улыбнулась.
Пилар посмотрела на жену Сенатора.
– Тигровые тако? – предложила она.
Жена сенатора медленно произнесла, словно пробуя слова на вкус:
– Тигровые тако.
* * *– Пак Чон До, теперь вам нужен отдых, – сказала жена Сенатора. – Я провожу вас в вашу комнату, – добавила она резко, словно ей неприлично оставаться с ним наедине. В доме было много коридоров, украшенных семейными фотографиями в металлических и деревянных рамках. Дверь в его комнату была приотворена, и когда они вошли, с кровати спрыгнула собака. Жена Сенатора, казалось, не обратила на это внимания. Кровать была покрыта лоскутным одеялом, которое она расправила, после чего вмятины от собаки исчезли.
– Моя бабушка была настоящей мастерицей, – похвалилась она, глядя в глаза Чон До. – Она шила одеяло из лоскутков, которые собирала всю свою жизнь. Платить за это не надо, а одеяло может поведать целую историю. – И она показала Чон До, как читать по лоскутному одеялу. – В Одессе была мельница, где на мешках для муки печатали библейские истории. Эти картинки походили на церковные окна – они рассказывали истории. Вот кружево с окна того дома, который бабушка покинула, выйдя замуж в пятнадцать лет. Здесь изображен Исход, а здесь Иисус Христос, обе картинки взяты с мешков муки. Черный бархат – с подола похоронного платья ее матери. Она скончалась вскоре после приезда моей бабушки в Техас, и ее семья прислала ей этот лоскуток на память. Потом начинается печальный этап в ее жизни – лоскут с одеяльца погибшего малыша, лоскут от выпускного платья, которое она купила, но так и не надела, выцветшая ткань с военной формы ее мужа. А теперь посмотрите сюда – видите цвета и ткани новой свадьбы, детей и благосостояния? И, конечно, последний лоскуток – Райский сад. Немало потерь и сомнений ей пришлось пережить, прежде чем она пришила последний лоскуток своей истории. Если бы я смогла поговорить с вашей женой Сан Мун, то рассказала бы ей именно об этом.
