Цянь Чжуншу - Осажденная крепость
Видя, что сын переменился в лице и готов вступить с отцом в препирательства, госпожа Фан решительно перевела разговор:
— А какова из себя эта Су? Если она тебе действительно нравится, мы с отцом сделаем все, как ты хочешь.
Хунцзянь покраснел:
— Я с ней давно уже не встречаюсь!
Его смущение не укрылось от родителей, которые многозначительно переглянулись. Фан Дуньчжай понимающе усмехнулся:
— Небось повздорили? Это между молодыми бывает часто, от таких ссор чувство только прочнее становится. Оба давно раскаялись, но не желают в этом признаваться, гордо не замечают друг друга — так, что ли? Тут самое время вмешаться посреднику. Ты не хочешь сознаться в своей ошибке — что ж, старый отец может написать за тебя дипломатическое письмо. Она наверняка посчитается с моим возрастом.
Гнев отца снести было бы легче, чем его юмор, настолько тяжеловесный, что мог бы и крепостную стену обрушить, и Хунцзянь поторопился ответить:
— Она уже обручилась с другим.
Отец и мать снова посмотрели один на другого.
— Значит, ты, как теперь выражаются, потерпел неудачу в любви? Но из-за этого не стоит слишком расстраиваться. На свете столько красивых девушек. — Дуньчжай говорил это, уже простив в душе сыну его грехи и жалея его, обманутого женщиной.
Хунцзяню стало совсем неловко. Конечно, он «потерпел неудачу в любви» — в устах отца выражение это звучало особенно непривычно, — но при чем тут Су Вэньвань? Выраженное ему сочувствие явно не к месту. Это все равно что класть лекарство не на рану, а рядом, где вовсе не болит. Может, рассказать им о Тан? Но ведь они не в состоянии понять его. Чего доброго, отец напишет вместо него письмо с предложением ей руки и сердца своего сына — на него это похоже! Хунцзянь пробормотал что-то невнятное и показал отцу телеграмму.
Как он и ожидал, история с госпожой Чжоу была сразу же забыта. Отец сказал, что вот это действительно занятие, достойное человека, учившегося в Европе, — не то что корпеть в банке. Пинчэн, конечно, место захолустное, но семье Фан очень полезно иметь своего человека в неоккупированных районах.
— Ты сможешь установить связи и рассказать, кому нужно, обо всем, что я делал после захвата нашего городка японцами. — Фан Дуньчжай помолчал немного и добавил: — Из своей зарплаты третью часть будешь пересылать мне. Я могу обойтись и без этих денег, но нужно воспитывать в тебе чувство ответственности по отношению к родителям. Твои младшие братья тоже участвуют в общих расходах.
За ужином родители уже явно были на стороне сына, начали говорить о мелочности и нетерпимости госпожи Чжоу. Во всем-де видно ее желание поскорее избавиться от Хунцзяня. «Торгаши всегда остаются торгашами. Они решили, что наша семья утратила влияние — и вот, пожалуйста. А мы вовсе не цепляемся за родство с такими корыстными выскочками». Было решено, что Хунцзянь этой же ночью соберет свои вещи, а назавтра мать съездит навестить больную госпожу Чжоу, извинится за сына и увезет его пожитки.
После ужина Хунцзянь зашел в кино, потом побродил по улицам, дожидаясь, пока в доме Чжоу все улягутся спать. Войдя в свою комнату, он увидел на столе английскую грамматику и вложенную в нее записку Сяочэна: «Хунцзянь! Не смог вас дождаться, лег спать. Прошу сделать упражнения по грамматике, номера 34—38. Мне нужно также к завтрашнему дню сочинение на свободную тему слов в двести, еще лучше триста. Очень стараться не надо. Thank you very much». Рядом с книгой стояла тарелка, полная косточек мушмулы. Фан хмыкнул и стал укладывать вещи. Не выспавшись как следует, он рано утром покинул дом Чжоу. Между тем хозяйка этого дома уже раскаялась в случившемся — победа не дала ей подлинного удовлетворения. Стоило бы Хунцзяню принести извинения, и все вернулось бы в старые берега. Но когда выяснилось, что Фан ушел не попрощавшись, когда Сяочэн стал кричать, что не пойдет в школу, она рассвирепела. Визит госпожи Фан к больной родственнице едва не превратился в крупную ссору. Днем управляющий банком прислал Фану зарплату за четыре месяца вперед, и отец принял ее, не спросив Хунцзяня.
Жить в родительском доме Хунцзяню было скучно. Он вел за отца корреспонденцию, переписывал рецепты, часами бродил по улицам. Выходя из дома, он каждый раз втайне надеялся, что где-нибудь на перекрестке, в трамвае, у входа в кино встретит Тан. А как вести себя в этом случае? То ему хотелось причинить девушке боль равнодушием и надменностью, а то он представлял себя подчеркнуто вежливым, улыбающимся, спокойным, а ее — растерянной, не знающей, что сказать. Порой его воображение рисовало такую картину: он прогуливается под руку с женщиной, внешне более красивой, чем Тан, и вдруг сталкивается с ней, идущей без спутника. Он видит на лице Тан признаки душевной муки, бросает ослепительную красавицу и возвращается к прежней любви. А Тан шепчет ему: «Жестокий…» Нет, она отворачивается, чтобы он не видел слез на ее ресницах.
Прошло десять дней, миновал день летнего солнцестояния, а из университета Саньлюй не было вестей. Фан забеспокоился. Однажды рано утром нарочный принес ему письмо от Чжао Синьмэя, который писал, что не застал Фана в банке и просит его, если это возможно, прийти сегодня в четыре часа для разговора о важном деле. Далее следовала приписка: «Все, что произошло между нами, прошу считать совершенным недоразумением». Особенно удивила Фана подпись: «Ваш сочувственник Синьмэй». Фан терялся в догадках: зачем Чжао хочет встретиться с ним теперь, после того, как вопрос о его женитьбе на Су Вэньвань вроде бы уже решен — не звать же Фана в шаферы? Скоро пришли газеты. Жена младшего брата развернула одну и вдруг спросила, как зовут подругу Хунцзяня — не Су Вэньвань? Смутившись под взглядом невестки, Хунцзянь спросил, в чем дело. Та показала ему объявление, оповещавшее читателей о помолвке дочери Су Хунъе с сыном Цао Юаньчжэня. Хунцзянь даже вскрикнул от изумления и тут же решил: вот оно то «важное дело», о котором собирается говорить Чжао. Но до чего глупыми могут быть женщины! Выйти за Цао Юаньлана! А Чжао Синьмэя по-настоящему жалко.
Фан не мог знать, что Су, давая согласие Цао Юаньлану, тоже сказала:
— Бедняжка Чжао, теперь он будет корить меня за жестокость.
Поэт от радости забыл все, что знал о тонкостях женской психологии, и сказал:
— Не беспокойся, он найдет другую. Мне хочется, чтобы все стали счастливыми, как я. Пусть уж поскорее улыбнется ему удача.
Су нахмурилась и промолчала. Тут Цао понял свою ошибку. Увлекшись современной поэзией, он забыл о строке Юань Чжэня:[100]
Море повидав, станешь ли смотреть на речку?
Су, несомненно, полагала, что любившему ее человеку не может понравиться другая женщина. Подсознательно она наверняка хотела, чтобы Чжао не женился, а терпеливо ждал, пока она овдовеет. Придя домой, Цао Юаньлан быстренько написал стихотворное обращение к Су, дабы выразить свою радость и загладить оплошность. Смысл стихотворения состоял в том, что он отвергает принцип частной собственности и отныне будет делить с Су свою душу и тело — в том числе, видимо, и прыщи, выступившие на его лице от беготни по жаре.
В назначенное время Фан подошел к многоквартирному дому, в котором обитал Чжао Синьмэй. Из раскрытых окон доносились звуки радио — какая-то эстрадная звезда отечественного производства манерно выводила модную тогда «Весеннюю песнь любви»:
Почему же ты медлишь, весна, весна?
В моем сердце уже распустился цветок!
Ах! Моя любовь…
Из этих слов логически вытекало, что не успеет наступить лето, как у героини уже завяжется плод. Голос певицы казался липким и тягучим, как будто он тек из носа, или скорее из слоновьего хобота — такими долгими были рулады. Эти самые звуки донеслись из квартиры Чжао на втором этаже. Нажимая кнопку звонка, Фан с раздражением подумал, что слушать такое пение — все равно что любоваться порнографическими картинками. Разумеется, это свидетельствует об умственной отсталости или душевном расстройстве. Неужели любовная неудача довела Чжао до такого состояния?
Служанка открыла дверь и взяла у него визитную карточку, звуки радио умолкли. Фана провели в маленькую, довольно изящно обставленную гостиную, на стенах которой висели под стеклом большие фотографии покойного отца Чжао Синьмэя, его самого в ученой мантии с дипломом бакалавра в руке и его американского профессора с дарственным автографом. Был еще коллективный снимок группы китайских студентов в Америке, сделанный во время летних каникул. Чжао сидел в первом ряду, но чтобы не возникало сомнений, красными чернилами над его головой был поставлен крестик, который пришелся прямо на живот стоявшего позади однокашника. С первого взгляда могло показаться, что тот совершил над собой харакири. Далее Фан обратил внимание на длинную, узкую фотографию, на которой Су, в платке и — предположительно — пастушеском наряде, гнала перед собой белых барашков; от нее веяло чем-то классическим, буколическим, пасторальным. Жаль только, героиня уделяла барашкам мало внимания — ее улыбающееся лицо было обращено к зрителям. Как явствовало из надписи, фотография была сделана Су во французской деревне и подарена Чжао после ее возвращения на родину. Неожиданно для себя Фан ощутил легкий приступ ревности: Су никогда не показывала ему этого снимка. Кроме фотографий, на стенах были развернуты два свитка с оттиснутыми на них печатями Чжао. На первом, каллиграфическом, рукой Дун Сечуаня было написано несколько шутливых фраз в классическом стиле о том, что человека, оставшегося до тридцати лет холостяком, можно назвать «постигшим смысл жизни». Второй свиток был живописным. Изображенная на нем картина принадлежала кисти супруги Дуна и именовалась «Я поставил свой дом в самой гуще людских жилищ»[101].
