На запад, с жирафами! - Рутледж Линда

— Не смейте так ее называть! — выпалил я, не сдержавшись.

Толстяк сплюнул через плечо и утер рот рукавом.

— Так, значит, ты ее видел, — заключил он, недобро покосившись на меня.

Я потупился. И это была не меньшая глупость, чем мой несдержанный вопль.

— Да, мы с ней сталкивались, правда же, малец? — подтвердил Старик.

Я прикусил язык и пожал плечами.

— Она одна путешествует? — уточнил толстяк.

— Вроде да, — подтвердил Старик. — Она еще без конца снимки делала, говорила, что это для журнала «Лайф». — Он примолк ненадолго. — Правда же, малец?

Я снова пожал плечами, чувствуя на себе пристальный взгляд полицейского. Страшно было представить, что ждет меня дальше.

— Как тебя звать, сынок? — спросил он.

Тут опять вмешался Старик.

— Вудро Уилсон Никель, сэр.

— Где-то я это имя уже слышал. Мы с вами не встречались, мистер Вудро Уилсон Никель?

Я покачал головой, хотя ни капельки не сомневался, что в пачке полицейских разнарядок, прочитанных толстяком, обязательно были и техасские.

— Его в честь президента назвали, — пояснил Старик. — Может, дело в этом. Сэр, он уже столько дней нас везет и прекрасно справляется с работой!

— И все же мне, пожалуй, стоит взглянуть на его документы, раз уж я тут. Покажи-ка мне их, сынок.

И ровно в эту секунду я заметил на дороге зеленый «паккард», а в кабине — огненный всполох рыжих кудрей. Я очень старался отвести взгляд. Видит бог, старался. Но не вышло. И от толстяка это не укрылось.

— Что за… так это и есть шлюшка? — Полицейский-коротышка так резко развернулся, что едва не рухнул на пятую точку, а «паккард» пронесся мимо и исчез за поворотом. — Стойте тут! Ни с места! — велел он нам, уселся в свою машину и понесся за Рыжиком.

— Ага, щас, — буркнул Старик. — Поехали.

Пока я торопливо выруливал на дорогу, он буравил меня подозрительным взглядом.

— Ничего мне не хочешь рассказать об этой своей девчонке?

Я покачал головой — чересчур торопливо и слишком уж усердно.

Пускай я толком ничего и не знал о Рыжике, если разобраться, вел я себя так, будто мне было известно о ней что-то постыдное. Вот только дело было не в ней, а во мне. Мне было бы наплевать, ограбь она банк, — я ведь и сам был всего в паре шагов от подобного. Мне было бы все равно, сбеги она из семьи, — я и сам бы так поступил, если бы матушка с папой не умерли. Но ее замужество… вот что меня растревожило. Больше, чем, да простит меня Бог, известие о ее больном сердце. И все же я выдавил из себя:

— Вы что, правда сдадите ее полиции, если она опять объявится?

— Меня не раз красотки отшивали, так что я тебя понимаю, — ответил он. — Мне придется на это пойти, малец, у нас ведь и без того забот по горло. Я сдам ее. Если она не наврала нам о том, кто она такая, ничего с ней не сделают. А если таки солгала, то уж тем более нам будет только лучше без… — Но он так и не закончил свою мысль, а резко прервался на такую долгую и гневную тираду, что я аж подскочил.

Взгляд Старика был устремлен куда-то вдаль. Шоссе тянулось мимо широкой сортировочной станции, а на поле между дорогой и рельсами стоял цирк — точнее, уже собирался к отбытию после представления в Чаттануге. В этот раз нам жирафов было уже не спрятать. Всего в тридцати ярдах от нас двое мужчин вешали на кабуз новую афишу:

Если Старик глядел только на цирк, то я не мог отвести глаз от сортировочной станции. Именно тут я запрыгнул на первый свой товарняк, когда у меня кончились деньги из матушкиной копилки. Помню, бродил по станции: искал, чем бы поживиться, думал, как же мне теперь искать Каза, и столкнулся с ребятами моего возраста, которые давно уже путешествовали, прицепившись к поездам. В те времена их таких были тысячи: они ездили на вагонах вместе с бездомными и бродяжками. В ушах у меня и по сей день звучат рассуждения одного из них: «Да ну, дружище, это ж и есть свобода! Коровы с мотыгами — для недотеп!» И я решил уехать с ними. Тогда-то мне, мальчишке с фермы, казалось, что это и впрямь подлинная свобода.

Между тем мы так близко подобрались к цирку, что, как ни пытался я не вслушиваться в зловещий шум, исходивший от него, — звериные рев и визги, людские крики, щелканье плети, — все было тщетно.

— Прибавь газу! — потребовал Старик.

Я повиновался, но тут навстречу мне выскочила машина пузатого полицейского. Он сделал нам знак остановиться.

Я свернул на обочину, опасаясь, как бы Старик не вышел из себя. Мы затормозили прямо напротив источника жуткого гвалта, от которого кровь так и стыла в жилах. Вагончики со слонами теперь стояли от нас буквально в паре шагов.

Полицейский подъехал поближе и крикнул:

— Вы шлюшку не видели? Она обратно не покатила?

Мы только головами покачали.

— Уж на этот раз не вздумайте уезжать! Оставайтесь здесь! — велел он и, развернув машину, укатил.

На этот раз мы не стали перечить. Стоны, крики и щелканье кнутов становилось все громче, жестче, беспощаднее. Мы с ужасом слушали все эти страшные звуки, пока Старик окончательно не потерял самообладание.

— Ты только погляди, как эти сукины дети со слонами обращаются!

Я не хотел смотреть. Видит бог, не хотел. И все же взглянул, а потом уже не смог отвести взгляд. Слонов, трубящих громко и отчаянно, загоняли в вагончики для скота какими-то заостренными шестами.

— Знаешь, как циркачи зовут этих диковинных красавцев? Резиновыми коровами! — с отвращением произнес Старик. — А видишь палки, которыми они тычут в «коров»? Они зовутся «бычьими крюками», и на концах у них зазубренные шипы по три дюйма длиной! На теле слона есть уязвимые точки: если в них ткнуть таким вот шипом, животные испытывают страшнейшую боль, а в дешевых шапито, вроде этого, всегда находятся недоумки, которым нравится по этим самым точкам бить. — Он понизил голос, и от его тона мне сделалось не по себе. — И уже даже начинаешь жалеть, что слоны вовсе не львы — те бы в один момент этих мерзавцев разорвали б и разметали… И у тебя самого начинает болеть за них сердце, точно это его крюками дерут… А самое страшное, что ничего поделать нельзя: только смотреть, как эти подонки, эти ничтожества орудуют крюками в свое удовольствие… Остается лишь ждать, что однажды найдется такой человек, которому хватит храбрости воткнуть этот самый гарпун в их несчастные подлые задницы!

Но не успел я толком обдумать его слова, как Старик добавил:

— Ну уж нет, господа, помилуйте. В таком сомнительном цирке наверняка найдется кто-то, кто захочет прибрать к рукам пару жирафов. К черту полицейского, поехали отсюда скорее!

В эту минуту меня, дурачка недалекого, осенило: я понял, откуда Старик это все знает. Он сам работал в цирке, может, даже сбежал ради этого из дома, когда был пацаненком. Пока мы на полной скорости неслись от сортировочной станции, я успел так укрепиться в этом предположении, что едва не спросил его в лоб. Но он, глядя на слонов, все крутил в голове мысли, которых мне слышать не хотелось, как не хотелось узнавать от него другие подробности цирковой жизни: мне хватало и того, что я сам чувствую после всех этих кошмаров, разговоров о больном сердце, известий о сбежавших женах. Все эти мысли так меня доконали, что, когда я заметил горстку бродяжек, бегущих за товарняком, который медленно набирал скорость, я даже пожалел, что не могу вместе с ними запрыгнуть на него и укатить далеко-далеко.

Дружище, это ж и есть свобода!

Пока я наблюдал за поездом, один из оборванцев — с кастрюлей на спине — споткнулся о рельсы и отскочил в сторону, чтобы его не сшибло. И я увидел его лицо. Это было лицо всех бездомных: обветренное, рябое, скорбное… Точно такое же было у парня, которого сбросили с крыши, чтобы только разжиться его обувкой.

Я так глубоко ушел в эти воспоминания, что едва не слетел с дороги, а когда резко нажал на тормоза, жирафов в вагончике тряхнуло, а Старик ударился о приборную панель даже сильнее, чем в Вашингтоне. Я испугался, что за такое он сожрет меня с потрохами, но он только вскрикнул — все еще во власти тяжких цирковых дум.