Тот Город (СИ) - Кромер Ольга
Раисы Михайловны в камере не было, и Ося вздохнула с облегчением, быстро улеглась и закрыла глаза. Сон не приходил, спрятаться от себя не удалось, она принялась вспоминать, что и когда рассказывала Шафир. Получалось не так много. Раиса Михайловна говорить любила куда больше, чем слушать. Ося немного успокоилась.
Шафир вернулась под утро, в тусклом свете настенной лампочки Осе показалась, что у Раисы Михайловны разбито лицо, но она не встала, не спросила, как дела. Утром, не отвечая на шафировское «доброе утро», она торопливо оделась, умылась и отошла к двери, встала спиной к Шафир. Когда принесли чай, она оттащила деревянную табуретку к своей кровати, села спиной к Шафир и так позавтракала, держа на коленях горячую кружку и зажимая хлеб в руке. Всё это время она чувствовала на себе пристальный взгляд Раисы Михайловны, но, поскольку никаких вопросов та не задавала, Ося ещё больше укрепилась в своём убеждении. После прогулки, в обычное время для разговоров, Ося уткнулась в книжку, «Записки охотника», которую принесли ей из библиотеки вместо «Аси», принялась перечитывать с детства надоевшие скучные строки. Шафир сидела на табурете в своей излюбленной позе, по-турецки поджав ноги. Так прошёл час, потом другой.
– Я знаю, о чём вы думаете, – вдруг сказала Шафир. – В первый раз, когда со мной сыграли такую шутку, я тоже поддалась, поверила. Они говорят вам нечто, что может знать только очень близкий вам человек. Вы начинаете перебирать в уме своих близких, вам плохо от самой этой мысли, от самого этого допущения, что кто-то из них вас предал. Вам так плохо, что вы разваливаетесь на части, вас можно убедить подписать любую чушь, потому что если никому нельзя верить, то зачем жить вообще. Но сосредоточьтесь и вспомните, не могли ли они узнать это нечто от вас самой: не могли ли вы сами случайно, или в бреду, или во сне выдать им эту тайну.
Ося усмехнулась, не поворачиваясь.
– Что бы они мне ни рассказали про меня, я никогда не поверю, что они узнали это от вас, – сказала Шафир. – Просто потому, что я им не верю. Ни в чём. Даже который час я у них не спрашиваю.
Ося обернулась. Шафир смотрела прямо ей в глаза. Лицо у Раисы Михайловны и вправду было опухшее, а под носом красовался огромный, на полщеки, кровоподтёк. Ося не удержалась, охнула, Шафир усмехнулась, пояснила:
– Встретила старого знакомого, в царской ссылке вместе были. Он мне и показал, как дорого ценит нашу дружбу. Неважно, заживёт. На мне, как на собаке, всё заживает. Так что такого они вам про меня наплели?
– Что-то, что я рассказывала только вам, – ответила Ося, всё ещё сомневаясь, всё ещё не веря.
– Только мне? И ни Тимофеев, ни Онищенко, ни кукла эта накрашенная не могли этого случайно услышать?
Ося покачала головой. Шафир задумалась, потом спросила:
– Кроме меня, этого никто не знает?
Ося качнула головой ещё раз. Не было смысла говорить о Янике, потому что Яник не мог, просто не мог, так же как не мог он улететь на Луну или отрастить хвост.
– На допросах вы никогда об этом не упоминали? Например, когда вас на конвейер ставили?
Ося снова покачала головой, на сей раз менее уверенно. Конвейер она помнила плохо, но ей казалось, что все эти двенадцать дней она не раскрывала рта.
– А во время ареста? Вашего или мужа? Не забудьте, у них есть подробные протоколы ареста и обыска. Вы читали свой протокол? Или подмахнули, не глядя?
Ося прикрыла глаза, вспоминая. За всё время обыска она сказала всего две фразы, которые помнила дословно. И во время ареста Яника они оба молчали. Нет, неправда, Яник сказал ей на прощание, это было её самое дорогое, самое заветное воспоминание, он сказал ей: «Пять лет счастья – это так много, Ося…»
Она вскочила и заметалась по камере, не зная, что сказать, что сделать, как посмотреть Шафир в глаза. Раиса Михайловна слезла со своего насеста, подошла к ней, погладила по плечу, попросила:
– Перестаньте. Не вы первая попались на эту удочку, не вы последняя. Именно этого они и добиваются: довести вас до такой безысходности, когда всё равно, когда признаются в чём угодно. Надеюсь, вы ничего не подписали?
Ося отчаянно замотала головой. Раиса Михайловна сделала круг по камере, спросила:
– Неужто Рябинин вас так подловил? Судя по вашим рассказам, он больше плёткой работает.
– Это не Рябинин, – сказала Ося, радуясь, что можно говорить и не думать. – Это другой. Иван Иванович.
Раиса Михайловна снова взгромоздилась на табуретку, попросила рассказать подробнее. Ося рассказала. В пересказе Иван Иванович получался совсем не таким страшным, а про женскую часть, про то, каким жадным мужским взглядом он на неё смотрел, Ося рассказывать не стала, постеснялась. Шафир сказала решительно, что следователь такой же Иван Иванович, как она – английская королева, задумалась и думала долго. Потом слезла с табуретки, велела Осе чего-нибудь спеть и зашла в угол между Осиной кроватью и внешней стеной, застучала по боковой стене, пока Ося послушно затянула про тонкую рябину.
Перестукивалась Шафир постоянно, и Осю тоже научила нехитрой этой грамоте. Но с Осиной стороны им никто не отвечал – то ли не знали тюремной азбуки, то ли боялись, а со стороны Шафир отвечали. Обе их соседки, Барановская, жена мастера с Кировского завода, и Войцик, уборщица из кооперативной парикмахерской, сидели три месяца, обеих обвиняли в сотрудничестве с польской разведкой. Отвечала всегда Барановская, муж которой, член РСДРП [40] с девятьсот пятого года, сидел ещё в царских тюрьмах.
Перестукивались, как правило, короткими отрезками, чтобы надзиратель ничего не заподозрил, но на сей раз Шафир провела у стены почти четверть часа. Выйдя из угла, она принялась расхаживать по камере, хмурясь и время от времени поглядывая на Осю. Ося не выдержала, спросила, что такого ей рассказали.
– Похоже, вами занялся сам Киселёв, начальник особого отдела, – ответила Раиса Михайловна. – Либо вы о чём-то умалчиваете, либо происходит нечто из ряда вон выходящее. Скажите, вы уверены, что ваш муж… Впрочем, не надо, не отвечайте.
– Ну почему, – вспыхнув, сказала Ося. – Я отвечу, спрашивайте.
– Вы уверены, что ваш муж ни к чему эдакому не причастен?
– Он художник, – сказала Ося. – Он работал дома, выходил только папирос купить или в издательство съездить. И в преферанс играл по понеде…
Она вдруг запнулась, Шафир глянула с интересом.
– Понедельникам, – шёпотом закончила Ося.
Яник ходил играть в преферанс год с лишним, до самого ареста, и ни разу не принёс домой денег. Ося думала, что он деньги прячет, копит ей на подарок или на рождение ребёнка. Но почему тогда чекисты, дважды вверх дном перевернувшие комнату, не нашли их? И почему он не сказал, даже не намекнул на них, когда его арестовывали, ведь понимал же, не мог не понимать, что они ей понадобятся. И почему он всегда возвращался такой неспокойный? Проигрывал? Яник играл профессионально, подрабатывал преферансом в трудные времена, он не мог всё время проигрывать. А что, если никакого преферанса не было? Что, если…
Она попыталась высчитать, когда Яник начал ходить играть, получалось, что весной, сразу после выхода «Калевалы». Ещё немного покопавшись в памяти, она вспомнила разговор, что случился в день выхода книжки, и похолодела. Зная Яника, можно было не сомневаться, что разговор этот он не забудет. А она забыла, счастливая дура, у которой всё так замечательно складывалось, что ни о чём плохом просто не хотелось думать. Забыла и гнала все сомнения прочь, даже ревновать перестала. Если преферанса не было, если Яник участвовал в каком-то заговоре, то получается, что она сама, сама этим разговором его подтолкнула… Его посадили из-за неё. И мать умерла из-за неё, и ребёнок погиб, и Марго повесилась из-за неё…
Ночью, когда Раиса Михайловна негромко захрапела – надёжный признак, что заснула крепко, Ося разорвала юбку на несколько длинных полос. После бесконечных стирок юбка обветшала до прозрачности, и рвать было нетрудно. Полосы она скрутила в жгуты, связала их друг с другом и сделала петлю, потом взобралась на унитаз, закинула свою самодельную верёвку на водопроводную трубу, затянула покрепче узел. Надзиратель загремел заслонкой, она быстро соскользнула вниз, уселась на унитаз. Он закрыл заслонку. Ося вновь взобралась наверх, сунула голову в петлю и прыгнула. Верёвка оборвалась, и Ося плюхнулась на пол, хорошенько приложившись головой об ножку кровати. Под виском тут же образовалась противная липкая лужа. На шум прибежал надзиратель, поднял тревогу, пришли двое солдат с носилками и утащили Осю в лазарет.
