Гейл Форман - Куда она ушла
– Мне так не казалось, – отвечает она. – Ты стал… – Мия изображает взрыв, точно так же, как недавно делала Ванесса. – Феноменом. Ты уже не человек.
– Это все бред, и ты должна бы это понимать. К тому же это все началось уже больше чем через год после твоего ухода. Год. Я весь этот год валялся в позе несчастного зародыша в родительском доме, Мия. Тот номер ты тоже забыла?
– Нет, – ровно говорит она. – Но поначалу я не могла тебе звонить.
– Почему? – кричу я. – Почему не могла?
Мия смотрит на меня. Ветер так развевает ее волосы, что она становится похожа на какую-то колдунью – красивую, сильную и в то же время пугающую. Покачав головой, она бросается прочь.
Нет! Мы столько уже прошли по этому мосту. Пусть хоть взрывает его ко всем чертям, если хочет. Только сначала пусть все расскажет. Я хватаю ее и поворачиваю лицом к себе.
– Почему? Объясни. Уж этим ты мне обязана!
Мия смотрит мне прямо в глаза. Целится. А потом нажимает на курок.
– Потому что я тебя ненавидела.
Ветер, шум – они на миг смолкают, остается лишь тихий звон в ушах, как бывает после концерта, или когда полоска на кардиомониторе становится плоской.
– Ненавидела меня? За что?
– Ты вынудил меня тут остаться, – тихо произносит она, слова почти теряются в шуме ветра и машин, я не уверен, что расслышал правильно. Но она повторяет еще раз, громче. – Ты заставил меня остаться!
Вот оно. Дыра в сердце, подтверждение того, что я в некотором смысле всегда понимал.
Она знает.
Воздух накаляется, я почти вижу, как танцуют в нем ионы.
– Проснувшись утром, я до сих пор на миг забываю, что моих родных больше нет, – говорит Мия. – А потом вспоминаю. Знаешь ли ты, каково это? Снова и снова. Было бы куда проще… – Внезапно ее спокойное лицо кривится, она плачет.
– Пожалуйста, – говорю я, вскидывая руки, – не надо…
– Нет, ты прав. Ты должен позволить мне это высказать, Адам! И обязан выслушать. Умереть было бы куда проще. Не то чтобы я сейчас предпочла быть мертвой. Этого я не хочу. В моей жизни много вещей, которые приносят мне удовлетворение, которые я люблю. Но иногда, особенно поначалу, это было очень тяжело. И я не могла не думать о том, насколько все было бы проще, если бы я ушла вместе с ними. Но ты… ты попросил меня остаться. Ты умолял меня об этом. Ты стоял надо мной и дал мне обещание, такое же священное, как любая другая клятва. И я понимаю, почему ты злишься, но меня ты винить не вправе. Потому что поверила твоим словам!
Мия уже рыдает вовсю. А я сгораю от стыда, потому что я ее до этого довел.
И мне вдруг становится понятно. Почему она вызвала меня после концерта, зачем последовала за мной, когда я ушел из гримерки. Вот смысл нашей прощальной прогулки – завершить разрыв, начатый ею три года назад.
Отпустить. Все так говорят, будто нет ничего проще. Разжать пальцы один за другим, пока ладонь не раскроется. Но вот прошло три года, а моя рука все еще крепко сжата в кулак; она застыла в таком положении. Я весь сжался и застыл. И сейчас я схлопнусь окончательно.
Я смотрю на воду. Минуту назад она была спокойной, как поверхность зеркала, а теперь река словно решила разверзнуться и начала закручиваться воронкой. Это тот самый водоворот, и он грозит поглотить меня целиком. Я утону, и никого, никого со мной в этом мраке уже не будет.
Я за все винил ее, за то, что ушла, за то, что уничтожила меня. Может, конечно, Мия была зернышком, из которого выросла большая цветущая опухоль. Но питаю ее я. Поливаю. Лелею. Клюю ее отравленные ягоды. Я позволил ей обвить мое горло и начать душить меня. Это сделал я. Сам. И сам с собой.
Я смотрю на реку. Мне кажется, что на меня бросаются пятнадцатиметровые волны, пытаясь утащить меня с моста в воду.
– Я больше не могу! – ору я, когда на меня в очередной раз бросаются эти плотоядные волны.
И я кричу снова и снова: «Я больше не могу!» – и волнам, и Лиз, и Фитци, и Майку, и Алдусу, и чувакам со студии звукозаписи, и Брен, и Ванессе, и папарацци, и девчонкам в майках с символикой Мичиганского университета, и фанатам из метро, и всем остальным, кому хочется урвать от меня кусочек, хотя меня самого осталось уже не так много. Но в первую очередь я кричу себе самому.
– Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ! – Никогда в жизни я еще не орал так громко. Уверен, что от силы моего крика на Манхэттене падают деревья. В ходе этого сражения с невидимыми волнами, воображаемыми водоворотами, совершенно реальными демонами, порожденными моим собственным умом, я четко ощущаю, что в груди что-то раскрывается с таким мощным чувством, что мое сердце вот-вот лопнет. И я не мешаю. Я выпускаю все наружу.
Подняв глаза, я вижу, что река снова стала рекой. Руки, которыми я так вцепился в перила, что костяшки побелели, расслабились.
А Мия уходит. Она идет к другому концу моста. Без меня.
А я все понял.
Мне надо держать обещание. Отпустить ее. По-настоящему. И ее отпустить, и себя.
17
Впервые выступать с группой я начал в четырнадцать лет, она называлась «Бесконечность 89». Первое наше выступление состоялось на вечеринке у кого-то дома, неподалеку от кампуса колледжа. Мы все трое играли паршиво – я на гитаре, мой друг Нейт на бас-гитаре и его старший брат Джона на барабанах. Опыта ни у кого из нас практически не было, и впоследствии оказалось, что Джона сам заплатил хозяину, чтобы тот позволил нам выступить на его вечеринке. Вот вам малоизвестный факт: первый рок-концерт Адама Уайлда мог не состояться, если бы Джона Хамильтон не дал ребятам бабла на бочонок пива.
Это пиво оказалось самым удачным элементом того выступления. Мы нервничали до жути и включили усилки слишком сильно, звук скрежетал так сильно, что соседи пришли жаловаться, поэтому мы перешли в другую крайность и стали играть настолько тихо, что сами не слышали друг друга.
В паузах между песнями я слышал звуки вечеринки: звон чокающихся пивных бутылок, бессмысленный треп, смех, а в какой-то из дальних комнат смотрели «Американского идола»[19] – честное слово. Но суть в том, что слышно все это было, поскольку мы играли настолько хреново, что никто не считал нужным даже признать наше присутствие. Аплодисментов мы не заслужили. Мы играли так фигово, что даже освистания не удостоились. Нас просто проигнорировали. И когда мы закончили, вечеринка продолжилась точно так же, как будто нас на ней и не было.
Потом мы научились играть лучше. Не супер, но лучше. Но все равно недостаточно хорошо, чтобы выступать где-нибудь кроме домашних тусовок. Когда Джона уехал в колледж, мы с Нейтом остались без барабанщика, и на этом «Бесконечность 89» прекратила свое существование.
Затем последовал короткий период, когда я исполнял собственные песни один, в основном в кафешках. Это турне по кафе оказалось получше тех вечеринок. Поскольку я был наедине с гитарой, мне не приходилось врубать звук слишком громко, и аудитория в целом воспринимала меня с уважением. Но меня все равно постоянно отвлекали посторонние звуки: шипение кофемашины, приглушенные студенческие разговоры о Важных Вопросах, девчачье хихиканье. Когда выступление заканчивалось, они начинали хихикать еще громче, подходили и заговаривали со мной, расспрашивали о вдохновении, предлагали мне диски, на которых они записывали сборники своих любимых песен, иногда – что-нибудь еще.
