Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Выйдя из туалета в коридор, он сделал непроизвольный шаг назад, при этом ударившись спиной о дверь, еще не полностью закрывшуюся. В стенной неглубокой нише он увидел то, чего не мог видеть, устремляясь в сервисиос. Там висела картина.
Подумав, что обознался в полутьме, он шагнул к ней, протянул руку и ладонью заскользил по холсту. Нет, не обознался! Есть еще порох в пороховницах… Ладонь опять потянулась к картине, пальцы жадно вибрировали: так умирающий от жажды тянется губами к лужице воды на дне иссохшего ручья.
Да – старая, очень старая картина: обвисший холст, местами утраченный красочный слой и… черт, свету мне, свету!!!
«Здравствуй, грусть! Скажи, думает ли кто-нибудь обо мне? Тогда поведай мне о нем. Только не говори о любви…»
Только не сходи с ума, дон Саккариас. Что это? Какой-то святой, монах, каноник? Совершенно эль-грековский пошиб, вполне по теме, так сказать, нашей конференции: бескровное удлиненное лицо, черная сутана… посох в левой руке… правая протянута к зрителю типичным жестом с картин толедского мастера – полураскрытой ладонью. В мастерской Эль Греко такие изготовлялись десятками, он же был великий халтурщик, наш славный византийский грек Доминикос. Заказчикам демонстрировали сотни маленьких образцов – выбирай, генацвале, на что ляжет глаз. Может ли быть, чтобы…
Стоп!
Он вернулся в туалет, ополоснул водой из холодного крана горящее лицо, постоял перед зеркалом, внимательно вглядываясь в трепетание крыльев носа… Ну, с богом!
Выйдя в зальчик, направился к выходу, приветливо махнув рукой усачу на прощание, но в дверях остановился. Покачал головой, глядя, как дождь лупит по крупной, тесно притертой одна к другой бурой гальке мостовой.
– Нет! – проговорил вслух сокрушенно. – Видно, не пора мне вас покинуть. Еще чашечку вашего отличного кофе, а?
В ответ из динамиков грянуло виртуозное гитарное вступление: радостно распахнутая алегриа…
– И правильно! – отозвался толстяк. – Куда бежать в такой дождь…
Далее беседа потекла оживленней, словно поспевая за ритмом песни и танца.
– Да, кофе у нас самолучший. Я вообще люблю, чтоб все было, как надо. Не терплю халтуры.
– Позвольте сделать комплимент и вашему вкусу, – широкая дуга простертой рукой, как бы обнимающей комнату. – Или вы приглашали дизайнера?
– Что вы, сеньор, я все придумал сам, ну и моя жена Пени, конечно, тоже постаралась. Она ужасно любит, знаете, разные меркадильо[19], где можно выкопать в корзинах всякую ветхую одежонку вроде этой. – Симметрично широкий полукруг рукою вдоль стен. – Это она придумала, и всякий понимающий, кто к нам заходит, отмечает, что…
– Да, забавные вещи. Странно думать, что когда-то их носили все поголовно, да? Интересно, что люди их берегут, не выбрасывают… Удачно придумано! А что, та стилизация под старую картину, там, в коридоре, она тоже?..
– О нет, сеньор, это не стилизация! – сияя, отозвался усач, ставя на стекло прилавка чашечку кофе и блюдце с чуррос, кручеными трубочками из жареного теста. – Это вправду очень старая картина!
Спокойно, спокойно… держи себя в руках, парень…
– Не хочу вас огорчать, но боюсь, вы ошибаетесь. С чего вы взяли, что она старая?
– Во-первых, это видно. Во-вторых, у нее есть история, сеньор. Погодите, я вам сейчас покажу.
Он крикнул какого-то Района, чтобы тот подменил его за стойкой, и повел посетителя в коридор. Там, топчась и пыхтя, пихая эксперта локтями в бок, приподнимая подол картины и в то же время не решаясь снять ее совсем, толстяк рассказал алмазной чистоты провенанс, за который не жаль было полцарства отдать:
Дом-то принадлежит моей семье, сеньор, уже пятьдесят… нет, постойте… пятьдесят четыре года! Его купил в сорок девятом году мой покойный дед у одной знакомой семьи. Вот как померла их старая сеньора, а она последняя здесь жила, дети все разъехались, – так мой дед у наследников и купил развалюху. Ей-богу, сеньор, касона[20]совсем была плоха: старушка почти ослепла и досиживала свою жизнь в такой паутине и таких потеках на стенах, что говорить совестно, как эти дети могли спокойно смотреть на фамильную катну в подобном состоянии…
Короче, дед вложил в перестройку уйму денег, перекроил тут все, что можно… кроме кирпичного сарая во дворе. А чего его перестраивать, верно? Сарай он и есть сарай. Там кое-что осталось от прежних хозяев, а поверх и нашего старья набросали достаточно. Я ж здесь вырос, в этом доме, и помню, что за все годы, не поверите, руки не доходили расчистить сарай. А тут мы с Лепи решили немного продвинуть бизнес. Понимаете, мы всегда держали небольшую сервесерию[21]… Лет пять назад приехала кузина из Барселоны и говорит – так уже не модно, надо все перестроить, все иначе сделать… Впустите света, говорит, сделайте современное кафе с какой-нибудь идеей… Расставьте повсюду амфоры, так и назовите кафе, это модно… Честно говоря, сеньор, меня все эти идеи не слишком волнуют. По мне так: если ты печешьхлеб, то это должен быть самолучший хлеб. Если у тебя сервесерия…
(Ага, значит их кафе называется «Амфоры». Не перебивать… спокойно… рано или поздно он доползет до сути…)
…и когда расширили вход и сделали капитальный ремонт, и Пепи так красиво тут все придумала и обустроила… она мне говорит: Хуан, другого случая не будет, уж заплати ребятам, пусть и сарай разберут…
Тут в кафе ввалилась очередная компания студентов, усач извинился и отбыл к стойке. Хорошо, что с начала истории тот догадался включить по бокам два небольших бра, черт бы по-бра-л этот стиль: полутемный интим. Но и в этом скверном свете он различил несколько мест утрат живописного слоя, жесткий кракелюр с загнутыми краями, взбугривание… Изумительное состояние для немедленного осуществления всесторонней технологической экспертизы. Почти наверняка – мастерская Эль Греко. Похоже, кто-то из учеников… Вполне возможно – незаконченная вещь, которая ждала и по какой-то причине не дождалась завершающей кисти Самого. В нижнем правом углу, как раз там, где обычно художник пишет имя, – глубокий продольный разрыв… Впрочем, надо бы исследовать всю плоскость холста, и лицевую и оборотную стороны.
Он вернулся в зал кафе, к своей чашке с лужицей жженного цвета на донце, сел и принялся медленно листать газету, не понимая текста.
Наконец, дождался, когда усач освободится.
