Владимир Сорокин - Тридцатая любовь Марины
Подтерев пахнущую старыми щами лужу и выпив две чашки кофе, Марина оделась и пошла ловить машину.
Добродушный и разговорчивый левак не обманул, – без трех восемь синий «Москвич» притормозил у «Софии», из стеклянных дверей выбежал маленький носатый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:
– Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли…
Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением вдохнула прохладный бодрящий воздух.
– Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?
Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.
– Нет, не знакома, – пробормотала она и остановилась у стеклянных дверей, – Знаешь, Самсон, я… я нездорова и посидеть с вами не могу. Тороплюсь я.
– Как? – удивленно заблестели черные глазки.
– Да, да… – как можно серьезней и тверже проговорила она, освобождая руку.
– Больна? – все еще продолжал удивляться Самсон.
–Да.
– Ну как же… ну давай пасидим…
– Нет, я не могу. Деньги у тебя? – спросила Марина, брезгливо вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.
– А, да, да, вот, канешно, – засуетился Самсон и через мгновенье Марина опустила в карман не очень толстую пачку.
– Я пойду, – кивнула она и стала отходить от него.
– Марин, кагда пазванить?
– Никогда, – твердо прогворила Марина и пошла прочь.
– Марина! Маринэ! – закричал Самсон, но она, не оборачиваясь, шла в сторону центра.
Только что стемнело.
Зажглись фонари и неоновые слова над магазинами, прохожие обгоняли медленно бредущую Марину.
Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась.
Марина знала улицу Горького наизусть – каждый магазин, каждое кафе были знакомы, с ними что-то было связано.
Это была улица Воспоминаний, улица Ностальгии, улица Беспомощных Слез…
«Тридцать лет без любви», – грустно думала Марина, глядя по сторонам, – «Тридцать лет… А может все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет. это не любовь… Клару? Тоже не то. Нежности, забавы. Вику? Вику… Но она погибла. Да и вряд ли я любила ее. Может, если б не погибла, поругались бы как всегда бывает… А мужчины. Никто даже не запомнился. Вот Валя один остался, да и что, собственно, этот Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним, конечно, но это же даже и не дружба… Да. Странный сон приснился. Жить без любви невозможно, Марина! Приснится же такое… А ведь и вправду я не жила. Так, существовала. Спала с лесбиянками, с мужиками. Грешница, простая грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти…»
Прошла Елисеевский, вспомнила Любку, раскисающий тортик, перевязанный бечевкой, бутылку вина, нелепо торчащую из сумочки, июльскую жару…
А вот и дом Славика. Воон его окошко. Света нет. Лет пять назад стучал на ударнике в «Молодежном». Ужасно смахивал на девушку, поэтому и пошла с ним. Знал Окуджаву, Галича, Визбора. Пили однажды у кого-то из них. Марина кому-то из них понравилась, – в коридоре держали ее руку, в комнате пели. глядя ей в глаза, изящно покачивая грифом дорогой гитары…
Но телефона она не дала, – Славика было жалко, да и лысина отталкивала…
Марина достала сигареты из сумочки, закурила.
«А Сашенька? Вроде сильно влюбилась в нее. Без ума сначала. Да и она тоже. А после? Вышвырнула, как кошку паршивую… Интеллигентный человек, называется… Дура. И за что? Позвонить надо бы, извиниться… Да нет уж, поздно. Да и она не простит. Кошмар какой. Об дверь головой била. Идиотка! А может позвонить? Нет. бесполезно… Деньги не отдала ей. Стыд какой. Дура. Но. вообще– то… что-то в ней неприятное было. Хитренькая она все-таки… себе на уме. Платья дармового захотелось. За сорок рублей и из матерьяла моего. Эгоистка. Только о своем клиторе и думала. А как кончит – и привет, про меня забыла. Тихая сапа. Вина никогда не купит. Все мое дула… Господи, как все гадко! Бабы эти, клитора, тряпье, планчик поганый! Тошно все…тошно… тошно…»
Свернув налево у памятника Долгорукому, она пошла по Советской.
Вон там тогда еще телефонные будки не стояли, а была просторная белая скамейка. Здесь они сидели с Кларой до поздна, тогда, после первой встречи. Какие у нее были роскошные волосы. Белые, льняные, они светились в темноте, тонко пахли…
«Господи, как будто сто лет назад было. Клара, Любочка, Вика… Так вот жизнь и пробегает. А что осталось? Что? Блевотина.»
Переулки, переулки… Столешников. Марина вздохнула, бросила недокуренную сигарету. По этому тесному переулку, мимо переполненных людьми магазинов она шла десять лет назад – ослепительно молодая, в белых махровых брючках, красных туфельках и красной маечке, с заклеенным скотчем пакетом, в коричневых недрах которого покоился новенький том неожиданно родившегося «ГУЛАГа».
Она несла его Мите от Копелева, не подозревая, что в двухстах метрах от Столешникова, на улице Горького в доме No6 спокойно пил свой вечерний чай вприкуску человек с голубыми глазами и рыжеватой шкиперской бородкой…
«Да. Диссида, диссида… Митька, Оскар, Володя Буковский… Будто во сне все было… У Сережки читали. Собирались. Пили, спорили… Господи… А где они все? Никого не осталось. Митька один, как перст. Да и того выпихивают. Да… А странно все-таки: дружила с ними, еблась – и жива, здорова, хожу по Москве. Даже и вызова-то дрянного не было. Ни обысков, ничего. Фантастика…»
На многолюдной Петровке ее задела ярким баулом какая-то цыганка и чуть не сбил с ног вылетевший из подворотни мальчишка.
«Господи, куда они все спешат? Торопятся, бегут. У всех нет времени оглянуться по сторонам, жить сегодняшним днем. А надо жить только им. Не завтрашним и не прошлым. Я вот начинаю жить прошлым… Как дико это. Что ж я – старуха? В тридцать лет? Глупость! Все еще впереди. А может – ничего? Пустота? Так и буду небо коптить? Если так, то лучше, как Анна Каренина… Чушь какая. Нет. Это все за грехи мои. Всю жизнь грешила, а теперь – расплата. Господи, прости меня…»
Кузнецкий вздыбился перед ней, сверкнул облитой неоновым светом брусчаткой.
Она достала сигарету и долго прикуривала начавшими дрожать руками.
Здесь людей было немного меньше, вечернего неба немного больше.
Марина посмотрела вверх. Облаков не было, низкие колючие звезды горели ярко и грозно, напоминая о холодном дыхании Вечности.
Марина жадно втягивала дым, но он, обычно помогавший успокоиться, на этот раз был бессилен, – пальцы дрожали, начинало знобить.
Сколько всего случилось в ее жизни на этой горбатой улице!
Сколько раз она проходила здесь – маленькая и взрослая, грустная и веселая, подавленная и счастливая, озабоченная и ветренная, пьяная и трезвая…
Вот по этим камням, по этому потрескавшемуся асфальту бежали ее сандалии, тапочки, танкетки, туфельки, туфли, сапожки…
