Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен
— У меня свежий взгляд? — спросил Илья, невинно моргая.
— Диетический, — кивнул Скорятин и ехидно поинтересовался: — А в партию они вас принять не пообещали?
— Так в том-то и петрушка — я же член со стажем.
— В музее вступил? Разнарядку дали? — сомнительно усмехнулся Гена.
— Ага, дали, догнали и еще добавили! Музей — не завод скорострельных сеялок и самонаводящихся веялок. Я в армии сподобился. У нас часть была — раздолбай на раздолбае. Ротный — мужик хороший, но лютый алкаш, личным составом не занимался, только личной жизнью: жену из-под прапорщиков вытаскивал. А у замполита план: застрелись, а одного бойца-срочника прими. Я по всем пунктам подходил. В самоволку бегал, но не попадался. Водку пил, но сапоги с бодуна задом наперед не надевал. Дочек офицерских клеил, но интеллигентно, без последствий. Только по согласию.
— Ого!
— Были и мы рысаками! Стрелял я тоже прилично — не мимо мишени. А про козни американской военщины на политзанятиях так пел, что самому страшно делалось. Вот он и пристал: вступи да вступи. Но я же не дурак, спрашиваю: «На дембель первой партией отправите?» «Отправлю, честное партийное. Пиши заявление!» Обманул, подлец: я ему ленкомнату до Дня конституции оформлял. Рисую звезды и ною: «За что, товарищ капитан?» А он мне: «Ты теперь молодой коммунист, работай — солнце еще высоко!» Домой вернулся, когда сугробы лежали…
— А как в Тихославле очутился?
— Сослали. Я фестиваль бардовской песни затеял. «Солнышко лесное». Ребята хорошие, но подрались из-за девчонок, одному почки отбили, до реанимации еле довезли. Пе-Пе только этого и ждал, вызвал и нахлобучил. Но я теперь даже рад…
— Почему?
— Ты города не видел! Но есть и другие причины… — Он усмехнулся в битловские усы.
— А как он вообще-то, Суровцев? — осторожно приступил к делу Скорятин.
— Крепкий руководитель с большим опытом! — ненастоящим голосом сообщил Илья, покосился на внимательную спину водителя и забарабанил пальцами по велюру сиденья, мол: «Осторожно, здесь стучат!»
Потом Колобков со старательным восторгом исполнил величальную песнь первому секретарю: мол, Петр Петрович — настоящий отец области, всё у него на карандаше, всё на примете, всё в горсти. Выслушает на бюро обкома рапорт об успешном завершении уборочной и закладке урожая на зиму, возьмет у военных вертолет, облетит угодья, заметит в поле припорошенный холмик картошки, и — бац, без разговоров, по «строгачу» председателю колхоза да секретарю парткома за вранье. С прежних, жестоких времен у Пе-Пе осталась привычка, позаимствованная, говорят, у железного латыша Пельше: когда подчиненный вставал для доклада, Петр Петрович участливо спрашивал: «А партбилет у вас, товарищ, с собой?» От этой участливости холодел мозг и предынфарктно сжималось сердце. Впрочем, себя Суровцев тоже не щадил. Пообещал на партактиве, что через три года горожанам не придется ездить в Москву за мясом и колбасой. Да, для этого надо построить мощный комплекс — птицефабрику и свиноферму.
Косыгин любил Суровцева и помог выбить из Госплана бюджетную строку, а из Госстроя — фондированные материалы. Выбили, вышли на землю. Каждую неделю Пе-Пе объезжал стройки, во все влезал, следил, чтобы не бодяжили бетон, ощупывал каждую балку, лазил на перекрытия. Кур, несущихся, как пулеметы, за валюту по особому решению Политбюро закупили в Голландии, а хрюшек размером с бегемотов — в Германии. Через четыре года на прилавках появились мясо, птица, яйца… Но авральное изобилие продержалось недолго. Сначала потянулись нахлебники из соседних областей, потом в столице очухались и половину продукции стали забирать себе. В довершение бед на кур напал грипп, и за неделю все до одной передохли, а свиньи, едва прекратился завоз импортных кормов, отощали. Суровцев от огорчения рухнул с инфарктом, но откачали.
— Любит его народ? — спросил Скорятин.
— Любит, — не оборачиваясь, ответил за Колобкова водитель.
— Николай Иванович у нас патриот! — сообщил с тонкой улыбкой Илья.
— А вы, стало быть, не патриот? — подъязвил шофер и оглянулся.
Гена наконец его рассмотрел: хороший трудовой облик, волевой подбородок, умные глаза, добрые морщины, седая щетинка усов. Ну, точно — мастер-наставник с плаката «Молодому порыву — опыт отцов!» Только нос жестоко перебит и вдавлен, из-за чего недовольное сопение превращалось у шофера в похрапывание.
— А вот и наш Китеж! — вскрикнул бывший экскурсовод. — Впечатлительных прошу принять валидол!
На фоне эмалевого неба, как на картинке, возник город, спускавшийся с холмов к Волге. Скорятин обомлел. Он вволю поколесил по матушке Совдепии (при Танкисте — добывая духоподъемные, а при Исидоре — выискивая подлые факты жизни), но никогда еще не видел такого обилия храмов в отдельно взятом городе. Золотые, зеленые и звездно-голубые купола, покоящиеся на белых плечах закомар или на тонких, как шеи, барабанах, застили небо. Церкви гурьбой спускались к плесу. Один белый храм с витой многоцветной маковкой вынесся впереди других и застыл на тонкой песчаной стрелке, разделявшей, как объяснил Илья, Волгу с речкой Тихой.
— Как же это все сохранилось-то?! — ахнул Гена.
Он привык к обглоданным кирпичным остовам, к заросшим кучам щебня вместо кафедральных соборов, к дощатым закромам в уцелевших приделах, к кумачовой клубной суете на амвоне, — к лицедейской сцене на месте алтаря, как у них в университете.
— Загадка истории! — усмехнулся Колобков.
— Никакая не загадка, — объяснил Николай Иванович, сопя, — комиссарил тут свой, местный, — Сапронов. Когда народ разгулялся, приструнил, а потом сами утихли. Простые-то долго не озоруют, коль грамотные не подначивают.
— Ну, не так все просто, — возразил Илья. — Сапронова самого чуть не шлепнули. Но Сталин в обиду не дал, они вместе под Царицыном воевали. Наш чуть что не так — к нему. До самого Хрущева и руководил. Закончил директором краеведческого музея. Он, кстати, и раскопал детинец…
Экскурсовод указал на самый высокий городской холм. На вершине виднелся обломок стены, похожий на гнилой зуб с выеденной кариесом середкой.
— Считают, четырнадцатый век. Изяслав Тихий строил. Но фундамент гораздо древнее.
— Домонгольский? — со знанием уточнил Гена.
— Дорюриковский.
— А кто здесь был до Рюрика?
— Святогор. Город стоял на острове. Помнишь, «мимо острова Буяна, в царство славного Салтана…»
— А море где?
— Выпили, — буркнул водитель.
— Ха-ха! Не море, а Русский Океан. Схлынул. Остались только реки. Ока… Океан. Улавливаешь, откуда название?
