Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
В иные ночи он приходил поздно, засидевшись с матерью над документами, а порой приходил и немного пьяный после веселой попойки с друзьями. Впрочем, друзей у него было немного — только те, что были с ним в ссылке; только на них он действительно мог положиться, ибо они всегда были рядом и поддерживали его, когда он был всего лишь одним из претендентов и отчаянно стремился к трону. По-настоящему кроме матери Генрих любил только троих: своего дядю Джаспера и своих новых родственников, лорда Томаса Стэнли и сэра Уильяма Стэнли. Они, по сути дела, и были его единственными советчиками.
Тем вечером он пришел рано и был задумчив; с собой он принес целую пачку бумаг — все это были просьбы от тех, кто его поддерживал и теперь хочет получить свою долю богатств Англии; мне они напоминали босоногих ссыльных, которые выстроились в очередь за башмаками только что умершего.
— Муж мой, я бы хотела поговорить с тобой. — Я сидела у камина в ночной сорочке и красном капоте; мои волосы были распущены по плечам и тщательно расчесаны. Для Генриха я велела принести немного подогретого эля и маленькие мясные пирожки.
— Разговор будет о твоей матери? — тут же догадался он, моментально оценив мои приготовления, и хмуро посмотрел на меня. — Иначе ты вряд ли стала бы стараться доставить мне удовольствие. И, наверное, не стала бы прилагать столько усилий, чтобы выглядеть неотразимой. А знаешь, ты гораздо красивее всех женщин, каких мне довелось видеть в жизни. Особенно в красном и с распущенными волосами. Впрочем, как только ты надеваешь красное, я сразу понимаю: ты надеешься поймать меня в ловушку.
— Да, разговор действительно пойдет о моей матери, — сказала я, ничуть не смутившись. — Я не хочу, чтобы ты отсылал ее от меня. Я не хочу, чтобы она уезжала в Шотландию. Я не хочу, чтобы она снова выходила замуж. Она очень любила моего отца. Ты никогда их вместе не видел, но, уверяю тебя, это был брак, основанный на истинной любви, на любви глубокой и настоящей. И я не хочу, чтобы она снова выходила замуж и делила постель с другим мужчиной — к тому же на четырнадцать лет ее моложе, к тому же с нашим давним врагом… это… это… — Голос у меня сорвался. — Нет, правда, это просто ужасно! Как ты мог просить ее сделать это!
Генрих опустился в кресло у огня; некоторое время он молча смотрел на горевшие поленья и раскаленные угли, потом тихо сказал:
— Я понимаю, почему ты не хочешь, чтобы она уезжала. И мне очень жаль, что приходится прибегать к таким мерам. Но половина населения страны по-прежнему поддерживает Дом Йорков. Для них ничего не изменилось. Иногда мне кажется, что их отношение ко мне никогда и не изменится. Поражение в той битве ничуть не сказалось на их настроениях, они лишь стали более ожесточенными и опасными. Эти люди искренне поддерживали Ричарда и не пожелали ради меня менять свои пристрастия. Многие из них по-прежнему спят и видят, что твои братья живы; они шепотом распространяют слухи о некоем принце, живущем за морем. А меня они считают чужаком, оккупантом, явившимся из-за моря. Знаешь, как меня называют на улицах Йорка? Мои шпионы мне сообщили. Меня там называют Генрих Завоеватель, словно я Вильгельм Нормандский, вновь объявившийся иноземный бастард.[29] Или очередной бастард, прибывший из чужой страны. Очередной претендент на трон. И они по-настоящему меня ненавидят.
Я шевельнулась, собираясь уже произнести некую ободряющую ложь, но Генрих остановил меня и протянул ко мне руку. Я вложила в его ладонь свои холодные пальцы, и он, притянув меня к себе, сказал:
— Если кто-либо, кто угодно, вдруг предъявит свои права на трон, зная, что происхождение его связано с Домом Йорков, то под его знамена соберутся тысячи, десятки тысяч людей. Подумай об этом. Ты могла бы поставить под знамя Белой розы хоть обыкновенного пса, и люди стали бы сражаться за этого пса-йоркиста до последнего. А я при этом не сумел бы выиграть ни пяди этой земли. Пес или принц выступил бы под знаменем Йорков, но мне пришлось бы начинать все снова и снова стремиться завершить победой начатую войну. И меня снова стали бы считать оккупантом и узурпатором. И мне вновь пришлось бы пережить то, что я пережил перед битвой при Босуорте, — бесконечные бессонные ночи, бесконечные думы об одном и том же. Вот только на этот раз у меня бы уже не было ни французской армии, ни поддержки Бретани, ни денег, полученных от разных иностранцев, на которые я смог бы нанять хорошо обученную армию. И еще: на этот раз я был бы лишен того глупого оптимизма, который под стать юнцу, впервые ввязавшемуся в схватку. На этот раз я зависел бы только от себя самого. На этот раз меня поддерживали бы только те, кто готов ко мне присоединиться лишь после того, как я выиграю сражение.
Он прочел по моему лицу, что я разделяю его мнение о подобных «союзниках», и кивнул:
— Да, ты права: это временщики. Люди, которые всегда мгновенно оказываются на стороне победителя. Неужели я, по-твоему, не отдаю себе отчета в том, что те же люди были бы самыми большими друзьями Ричарда, если бы при Босуорте победил не я, а он? Неужели ты думаешь, что я не понимаю, что они, как стадо, пойдут за любым, кто станет победителем? Что все они клялись мне в дружбе и преданности только из-за того, что я в тот раз победил? Ведь ты прекрасно понимаешь, что по-настоящему я могу рассчитывать только на тех, очень и очень немногих, кто был со мной в Бретани, а не на тех, весьма и весьма многочисленных, кто сейчас меня окружает здесь, в Лондоне? Или ты думаешь, будто я не знаю, что любой новый претендент, если ему удастся нанести мне поражение, станет действовать в точности так же, как сейчас действую я — станет изменять законы, перераспределять богатства, попытается сохранить верных друзей и окружить себя новыми сторонниками?
— Какой новый претендент? — прошептала я, вытаскивая из груды его тревог одно-единственное слово, и сразу же замерла от страха: неужели он уже слышал, что где-то в Европе прячется некий мальчик, который, возможно, даже состоит с моей матерью в переписке? — Что ты хочешь этим сказать? Кого ты имеешь в виду?
— Да кого угодно! — резко ответил он. — Сам Иисус Христос не знает, кто и где может прятаться! Я постоянно слышу о каком-то мальчике из рода Йорков, мне то и дело о нем нашептывают, но никто не может сказать толком, ни где он находится, ни какие права он предъявляет. Бог знает, что сделал бы любой человек на моем месте, если б услышал хоть половину тех историй, которые мне приходится выслушивать ежедневно. Джон де ла Поль, твой кузен, готов принести мне присягу верности, но его мать — родная сестра твоего покойного отца, а Ричард называл его своим наследником. Разве могу я полностью ему доверять? Франсис Ловелл — ближайший друг Ричарда — прячется где-то в святом убежище, но никто толком не знает, ни чего он хочет, ни кто помогает ему осуществить свои планы. Боже мой, да у меня порой возникают сомнения даже в надежности твоего дяди, Эдварда Вудвилла, а ведь он входил в число моих ближайших друзей со времен нашей жизни в Бретани! Я вот все откладываю освобождение твоего сводного брата Томаса Грея, потому что боюсь: вдруг он явится в Англию не как мой верный подданный, а как член кружка моих ярых противников — кто бы они ни были и кого бы они ни ждали. Затем есть еще малолетний Эдвард, граф Уорик, живущий в семье твоей матери и чем-то там занимающийся с преподавателями. Что именно он изучает? Уж не предательство ли он готовит? Кто его преподаватели? Получается, что я со всех сторон окружен членами твоей семьи, но никому из них не доверяю.
