Мария Метлицкая - Миленький ты мой
А давай я рожу… от него? А его – обратно к тебе? – шепчет мне эта дурочка. – Мой детеныш и твой Митька будут родными! Чем плохо? Может, братья, а может, и брат с сестрой, а? Все не одни!..
– Дура ты, Любка! – говорю ей. – Иди уж домой. А насчет ребеночка – так мне не жалко! Коли получится…
Та встала, головой закивала и – вон из избы.
Бабка Мотя долго молчала и смотрела перед собой.
Я вытаскивала шпилькой косточки из вишни – кожа на пальцах скукожилась, окрасилась в ярко-красный цвет и немного саднила. На клеенке растекалась «кровавая» лужица.
Я посмотрела на Мотю:
– Ну!.. А дальше чего? Вернулся твой Степаныч? А Любка твоя? Угомонилась подружка? Чем кончилось-то? Страсти ваши, мордасти?
Мотя махнула рукой:
– Плохо кончилось! Очень плохо… – бабка Мотя вздохнула, – умерла моя Любка… умерла, дурочка, в родах. А дед мой… так он скоро вернулся. Через два месяца. Пришел и бухнулся в ноги. Ну а я… Я простила. Ради Митьки простила. И за ради нашей с Любанькой дружбы. Поняла я ее. И его поняла. Любка веселая была, шустрая. Пела, плясала… Лучшей певуньей была! А я – я уже никуда не годилась. Болела много – после родов. По-женски болела. Ну а он – мужик! Все они кобеля́! Все – дурные. А Любка моя… Хоть понежилась перед смертью! Порадовалась. И когда Аким мой вернулся – больше его она не заманивала, как обещала. Затяжелела и – отпустила. Домой.
Мотя снова замолчала и отвела глаза.
– А ребеночек? – спросила я. – Ну, тот, который от Любы? Выжил ребеночек-то?
Мотя отвернула голову:
– Да выжил… Только калекой родился. Не понимал ничего – глазки, как у мертвого куренка были, без жизни. Даже не плакал – пищал. И соску не брал. В общем, сдали мы его, этого мальчика. В детдом сдали, в Анечкино. В полста верст отсюдова. А что – сирота! Так и сказали. Да кто б его тянул, этого мальчика? Я? Да откуда? Откуда силы-то? Мне ж было уже к сорока! И Митька уже… кобел был большой! Стеснялся он брата… И батьку тогда ненавидел. Однажды даже пошел на него с топором! Ну и взяла я куренка этого и увезла – с глаз долой и от греха подальше.
Ездила потом пару раз. В первый год. А потом мне сказали, что куренок ваш помер. Да и слава богу – кому он там нужен был, убогий такой? Лежал вечно ссаный… Ведь его-то и накормить толком никто не мог… Успокоился, значит…
– А муж твой, Аким? Он как? – спросила я.
– А ему-то что!.. – усмехнулась Мотя. – Потерся и… напрочь забыл! А про мальчонку сказал: убери… это из хаты! Что сказать: мужики…
И мы обе вздохнули.
Варенья варили много. Чем в глубокой провинции сластятся? Хлеб да варенье.
В воскресенье приезжал Дмитрий Акимыч – бабкин сын. Мужик он был хмурый, неприветливый, нелюдимый. Женился поздно и то по залету. Баба резвая попалась – зацепила старого холостяка животом. Дмитрий Акимыч – так он представился мне – сначала сурово разглядывал меня, потом поднялся ко мне в мансарду и все обсмотрел там. Обошел хозяйство, сурово брови нахмурив.
Забил трех кролей и у крыльца освежевал. Потом собрал все яйца в курятнике, пересчитал и аккуратно уложил в круглую корзину.
Дальше слазил в погреб, набрал прошлогодней картошки, прихватил соленых огурцов и варенья, все упаковал и привязал веревкой к багажнику велосипеда, сооруженному из металлической корзины – вроде тех, что дают в магазинах. Проверил на прочность. Вбил пару гвоздей в уличный стол. Выпил квасу с вареными яйцами и черным хлебом и – двинулся восвояси.
С матерью – не говоря обо мне – он не перекинулся и парой фраз.
«Суровый мужик», – подумала я.
Бабка Мотя прятала от меня глаза: было видно, что ей неловко. И гостинчика сын не привез…
Да какое мне дело! Я здесь временный гость. А чужая родня мне ни к чему.
Только тогда я не знала, что этот неприветливый и странный мужик окажется причастен и к моей судьбе… Да еще и как!
Через пять дней я пошла за авансом. Директриса по-прежнему была на месте – она и выдала мне аванс. Я была почти счастлива! У меня есть угол. Есть работа. И есть немного денег! Совсем немного, но все же…
Я пошла в центральный и накупила всего – конфет, вафель, печенья. Колбасы и сыра. Масла и рыбных консервов. Бутылку «Кагора» – все бабушки любят кагор. В универмаге напротив – тоже, понятное дело, центральном – я купила платок для моей Моти и пару колгот для себя.
Вечером, обозвав меня транжиркой, довольная Мотя зажарила курицу, и мы затеяли пир.
Мотя прожила с мужем после событий недолго – Степаныч погиб. Глупая смерть: купался в реке, всегда был отличным пловцом, а тут банальность – ногу свело.
Мотя рассказывала об этом спокойно – может, давно пережила. А может, после его смерти ей стало легче: никто не пьет, не бьет и по подружкам не бегает.
Теперь она не брошенная жена, а просто вдова. Все понятно. Я много видела женщин, начинавших жить после ухода мужей – бьющих и пьющих. Отплакивали бабы «своего», отголосили на кладбищах и – начинали наконец вольно дышать. Без мужика в деревне плохо и тяжело. С мужиком – да, физически легче. Но вот морально… Вопрос.
Фотография – точнее, фотопортрет Акима Степановича в красном углу висел, рядом с иконой. Хмурое и злое лицо, холодные глаза, плотно сжатые губы. Но было что-то в его лице такое, что наверняка привлекало баб. Сила какая-то, что ли? А может быть, дерзость?
– Чего повесила? – усмехнулась я. – Много с ним счастья-то видела?
Мотя удивилась:
– Так муж ведь! На память… – растерянно добавила она.
Жили мы в целом дружно. Мотя иногда упрямилась, указывала мне «мое» место, но быстро приходила в себя, и мы снова дружили. Это были хорошие и тихие вечера перед стареньким телевизором, под «охи» и «ахи» моей хозяйки, под чаек с оладьями и душистым вареньем.
Там, в моей мансарде, которую я почти полюбила, я наконец избавилась от своих ночных кошмаров и начала крепко спать.
Семнадцатого августа я отправилась в школу. Обычное дело – мыть окна, столовку, приводить в порядок школьную библиотеку, развешивать плакаты.
Собрались и мои новые коллеги – учителя. Все бурно делились впечатлениями от прошедшего отпуска, рассказывали про урожаи и грибную охоту, угощались к чаю домашним печеньем и пирогами и, конечно, приглядывались ко мне. Новый человек в глубинке всегда вызывал интерес. Но подружиться – такой цели я перед собой не ставила. И близко сходиться – тоже. Мне нравилась смешливая математичка Зоечка – недавняя молодоженка. Зоечка показывала свои свадебные фотографии и очень ими гордилась. Она была хорошенькой, беленькой, светлокожей и какой-то свежей, промытой, душистой. Географичка Светлана – молодая, загорелая дочерна, мать двоих пацанов. Светлана жила в частном доме и держала хозяйство. Была, как мне показалось, безмужней. Язык у нее острый и колкий. Но вредной она мне не показалась. Просто измученной.
