Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

Наблюдение за миром в столь изощренной форме:
Кому давалось оно легко, наблюдение за миром?
Миллионы пернатых, забитых почем зря жертв птичьего гриппа. Пока в пух и прах забивают кур, человечество становится Свидетелем новых зараз: обезьяннего поноса, коровьего бешенства И просто собачьей чумки.
А чукчи? Каково им с оленями кочевать по снежным заносам? Каково переживать: полет частиц. Колебания вибрионов.
В северном сияньи. В сухом морозном воздухе оне не колеблются, а Просто внемлют — стоят над землей часами и внемлют. В офшорах Свежего вздоха. По сопкам Манчжурии. По заводям Байкала.
По тихим оврагам Евразии и у нас на чердаке —
Мириадами пылинок в золотом луче.
Для однозвучно звенящих колокольчиков,
Для полнозвучно звучащих муэдзинов,
Для многозвучно пиздящих парламентариев
Мы придумали кое-что, писатели и педерасты, — месть, сравнимую
С писком комара в тихой заводи Нила.
Мулаты и метисы, квартероны и манкурты, сектанты и подписанты — Все войдут в личный файл товарища О'Рейли.
Сие возмутительное слово взбередило воды у офшора, подняло Муть и выплеснуло на берег мириады мертвых комариных брюшек, Мириады сверкающих крылышек — ихтио-чешуйчато-сизокрылых.
Но даже промыв алкоголем мозги, всех их не узреть.
Наблюдение за миром продолжается. Только в сдвинуто призрачной Форме, где много тел манкуртов и квартеронов полощется
На свежем прибое.

Влажный снег падает на Мосфильмовскую улицу,
Затихает чей-то унылый вой над сталинским бараком,
И тухнут огни в кирпичном доме работников Мосфильма.
Чухрай только что снял «Сорок первый»,
И все верят в благо решений 20 съезда.
Припорошило снежком чью-то черную галошу,
И отпечатался чей-то крепкий шаг на снегу.
В Кремле закончился банкет,
Уносят грязные тарелки и фужеры.
Последняя «Победа» проезжает по Мосфильмовской,
Спят советские люди.
В речушке Сетунь
Смердят эфирные масла,
Просочившиеся из Дорхимзавода.
Этот надрывный запашок мы узнаем за версту
И продолжаем жить.

Вы посмотрите на завтрак американцев! Они едят все больше труху, хлопья и злаки, обильно поливая их молоком и йогуртом. А в наших стойбищах гуртуют хлеб доселе не умершим, дедовским способом.
Они скрипят перьями, подписанты и подковерных дел мастера. Приспособились к долгу нехитрого выживания. А мы летим в небо, дети кулацких прихвостней и пишем постскриптум левой ногой, при вращении затрагивая болевую точку нашего неба — оставляя распыленный след в атмосфере.
Понадобятся новые поколения зародышей, сородичей и просто недоумков, чтоб запятнать устье Усть-Илима до неузнаванья и потом повлечь нас всех за собой — к несбыточным далям войскового анархизма.
Кунстштюк брат вышел!
Как алый петух в голубом тумане, как зеленый змий в розовом сарафане, как черный кот на белом лебеде и желтый синяк на бледноокой харе.
Кто к нам с топором придет, от мотопилы погибнет, а наш союз индустриальных братьев по мощи равен одному лишь неклеваному Прометею.
Не надо нам доморощенного смекалова! От него лишь блевалова хочецца.
Каталово молчалово плевалово мое! Лекалово мое по обстоятельствам. До дури и чистоты, брюзжалово мое, залузганное семечками. Рыгалово сполна.
Подмахалово оно и есть подмахалово — сладкий сон для
немолодого дитяти.
Молодость и потенция — славное начало!

Их оставили, вещающих на чужую сторону,
На Балканы — задворки Европы,
Голосами хриплыми от сливовицы и ненависти к туркам.
Их лай несется ночью по отрогам, по тынам деревень в
ночи.
Дивные псы вещают! Югославская редакция в полном
составе!
Будет распущена, но пока вещает.

Солдаты тихо сидели, курили самокрутки,
Пирогов резал раненых,
Флоренс Найтингейл бинтовала раненых,
Подвывал муэдзин,
Крымские татары грузились на шаланды,
А бригада легой кавалерии британцев точила сабли перед
атакой.
На Малаховом кургане солдаты спали, подложив ранцы под
головы,
В Толстом зрел русский патриотизм,
Король Пьемонта Виктор-Эммануил готовил объединение
Италии.

— Жар сердец растопит лед недоверия, — сказал генсек, —
Пир готов!
Он побежал в уборную: помочи не сползали, наконец-то!
Безудержное действие пургена, непрекращающийся дрист и
Восторженное о-о-о — наконец-то!
Он проконсультировался и пошел прочь:
Сердце его билось мерно.
Шел, не замедляя шага.
Кто-то крался сзади.
Он обернулся: то была тень и шум ветра на улочке
Дармштадта.
О, этот проклятый двойник-оборотень, он вечно ходит за
ним
По этим хлябям.

eisiger wind bleht ins gesicht
ich habe so ein winter noch nie erlebt
zieht euch warm jungs
luftabwehrrаketen werden sie nicht mehr schuetzen
der neue tag bricht an und sie werden sehen
die kanonenrohren angerichtet
und die leeren hulsen auch
die neue weltordnung ist nah
und fern zugleich
l'esprit onusien n'est plus le meme
nous le confirmons les pedes et les hermaphrodites

Что сообщите вы нам на заседании райкома?
Мы спешились, привязали коней
И пошли за стол переговоров.
Маркс со стены нас провожал добрыми глазами.
Революция в обиде, но нам все непочем.
Мы скачем эскадроном
В пугающую даль.
Жизнь — это движение безответных масс
За партией и вожаками
К далеким горизонтам коммунизма,
И наша роль — тихо колебаться
С генеральной линией.
Ковылем над степью.
Все.

7 выдержек из личного дневника,
7 подтяжек из затхлого сундука,
7 пар носков на ветру в пустоте
Трепещут и рвутся как полотнище судьбы.
Они проговорили 7 часов и засобирались в дорогу,
Отведав подозрительного супа.
В общем, уехали они, отведав тайского супа,
Как выяснилось позже, китайского.
Уроды засобирались.
Попутного ветра вам в жопу,
Господа!
Носки трепещут на ветру.
7 пар, блин, на ветру.

So high above the ocean still hours ahead
And still so low he hangs above the waves
He sees the blue azure he always hangs above
Its obvious immortal path free fall of love
A silence is of gold he murmurs as he dives
But in the midst of it a flame an oriflame
That lits the sphere it tilts away
His breath izz next izz ours we all respire the freedom
Be blessed, you travellers and pioneers

Полуторачасовой бой закончился смертельным ранением ваххабита.
И он, умирая, прошептал: мне хорошо рядом с тобой.
О, это ползущее глиссандо!
Он был какой-то хрен моржовый, и что с ним стало?

Noch nicht ist alles verloren mein Freund, noch nicht.
Еще не валяется в стружке башка,
И чиж веселый вьется над крышей беседки.
Пока еще нет. Еще не докатились слезы Гекубы до уст ее
дочерей.
Но близко, очень близко
Товарищ Краузе,
Мы слышим его шаги.

Ночь. Взрыв. Обгорелый документ.
Ты слышишь, читатель? Он не дышит. (В.Альбанов не  дышит).
Он не отвечает. Крупная слеза. И ему нечего сказать.
Солнце, сани. Хруст полозней.
Конец: он едет навстречу. Точка. Все.
Все. Тихо. В Финском заливе тонет пароход.