Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Мой пятидесятилетний друг, великий Досифей, вел себя совсем иначе. Он приходил в кафе веселый, жизнерадостный, по хозяйски, бесцеремонно глядя по сторонам, усаживался за столик в глубине зала, потом властным жестом подзывал ближайшую официантку. И все это было ему к лицу: в конце концов он – человек исключительный. Но я знал, что Досифей делает это не нарочно; не напоказ, не потому, что хочет обратить на себя внимание, – просто он весь бурлил энергией, силой, добродушием, любовью к людям, он ратовал за простоту и сердечность отношений. Вот почему этот богатырь совершенно одинаково и по свойски кивал головой ученым знаменитостям и рядовым деятелям науки, никому, даже своим коллегам-академикам не оказывая предпочтения, ни на кого не посматривая свысока; он простецки здоровался за руку со своими ординаторами, а старого рассыльного Игната называл уважительно „бай Игнат”. Досифей, человек широкой души, держался с официантками так, будто он приходил в кафе ради них, он мог ласково похлопать девушку по щеке, фамильярно приобнять за талию, те, кто его плохо знал, могли подумать бог знает что. А в сущности, на этом все и кончалось. Досифей был холостяком, как и я, но он даже в мыслях не допускал, что можно пригласить одну из этих красивых девушек к себе домой. Когда я однажды полушутя намекнул ему об этом, он весь побагровел от гнева и чуть не закатил мне пощечину своей огромной ручищей. „Унижать достоинство женщины, покупать за деньги любовь – это ты мне предлагаешь? Тьфу!” Досифей чуть не плюнул мне в физиономию.
Иногда я говорил себе: „Вот таким должен быть мой робот – непреклонным, не подлежащим изменениям!” И тут же спохватывался: а что если эта стабильность означает постоянное отставание от жизни, отчуждение от непрерывно меняющихся моральных ценностей?
Я-то возлагал надежды на „чистый разум”.
В отличие от человека, мой робот будет неподвластен чувствам, он явится чем-то вроде дистиллята чистого разума. Этот „дистиллят” окажет благотворное влияние на поведение человека, он будет сдерживать его эмоции – в первую очередь отрицательные, – он приведет к торжеству чистого разума.
Чистый разум спасет красоту!
Вот почему я делал такую большую ставку на моего робота.
Войдя в „Сирену” я сразу заметил, что мое появление не осталось незамеченным. Маститые ученые мужи поднимали глаза от своих рюмок, от тарелок с пирожными и поворачивали головы в мою сторону, можно было подумать, что накануне радио громогласно сообщило сенсационную весть о том, что я закончил работу над своим говорящим роботом. Я с опаской подумал: „А что, если на моем лице заметны признаки безумия?” Тот случай не был забыт мною. Я пробирался среди столиков, украдкой косясь на себя в стенное зеркало, но не заметил на своем лице ничего особенного. Просто оно было чуть бледнее обычного, но это не могло вызвать такой оживленный интерес.
Все выяснилось, когда ко мне подошел толстый человечек румяными щеками, в очках с золотой оправой. В этом благодушном с виду толстяке я узнал доктора математических наук профессора Маринова, начальника управления электроники Совета Министров. Маринов был известен своей строгостью. Он протянул мне свою маленькую пухлую ручку, которую я вынужден был пожать. Рука была мягкая, горячая и чуть влажная, когда я прикоснулся к ней, меня охватило гадливое чувство, словно я притронулся к слизняку.
– Я узнал, – сказал Маринов, глядя на меня холодными глазами из-под золотых дужек очков, – что вы подали заявление об уходе. Это правда?
– Правда.
В груди у меня начал закипать гнев.
– И с процедурной стороны, и по существу вы поступили неправильно. Это попахивает анархизмом!
– Ну так что? – я вызывающе уставился в сверкающие стекла очков. Глаза у Маринова были какие-то кошачьи – круглые и желтые.
– Имейте в виду – вас ждут неприятности! – он сердито покачал головой и смерил меня строгим взглядом.
– Уйдите с дороги, не то как бы вам самому не нажить неприятностей! – сказал я и не дожидаясь, пока он посторонится, оттолкнул его.
„Сирена” зашумела, в гуле голосов слышалось удивление и сдержанное негодование: как-никак посетители кафе были люди солидные. Здесь сидели доктора наук, профессора, доценты, попадались и академики.
Вдруг из глубины зала донесся знакомый мощный голос:
– Димов!
Это был Досифей. Он поднялся из-за столика и махал мне рукой.
Это был единственный посетитель „Сирены”, который решился в такой момент пригласить меня за свой столик. А ситуация сложилась явно не в мою пользу: все эти доктора наук, доценты и профессора во многом зависели от этого человека в очках с золотой оправой, которого я так грубо оттолкнул.
– Садись! – приветливо сказал Досифей и протянул мне руку. Потом уселся сам, сочувственно улыбнулся и спросил:
– Что, нервы пошаливают?
– Я и сам не знаю! – сказал я, пожав плечами.
– Бывает! Чего он от тебя хотел?
– Грозился … что я подал заявление об уходе.
– Я бы на твоем месте ему врезал, ей богу!
– Вряд ли! – улыбнулся я.
– Почему вряд ли? – Досифей посмотрел на меня своими строгими глазами, и по его лицу пробежала тень. – Уж не думаешь ли ты, что ради звания академика я отказываю себе в праве поступать так, как найду нужным?
– Ох, ничего я не думаю! – воскликнул я.
– Это плохо, хуже этого – ничего не думать – быть не может! – наставительно сказал Досифей, и его физиономия вновь приняла добродушное выражение.
Он взял меня за левую руку, пощупал пульс и, подняв глаза от часов, сказал:
– У других людей, когда они злятся, сердце делает сто ударов в минуту, а то и больше. А у тебя наоборот – ритм замедленный. Шестьдесят ударов – это очень мало для такой ситуации, как нынешняя.
В эту минуту мимо нашего столика проходила моя прелестная блондинка. Досифей мигом облапил официантку левой рукой за талию и притянул к себе. Какой рефлекс, черт возьми! Я просто ему позавидовал, хотя был не в настроении.
– Ты знаешь этого парня? – спросил Досифей и, не дожидаясь ответа, добавил, причем рука его спокойно лежала на талии девушки: – Этот парень – прославленный кибернетик, враг номер один моей милости и моего старого мира, но – я все-таки его люблю. Принеси ему, дорогая, рюмку виски со льдом!
– Он обычно пьет коньяк! – заметила моя красотка, не отводя глаз от моего лица. Мы с ней не виделись дней десять.
– А сейчас я ему рекомендую рюмку виски со льдом! – твердо заявил Досифей. И поскольку девушка продолжала стоять неподвижно, словно ожидала, что скажу я, сердито прикрикнул на нее: – Ты еще здесь? – и бесцеремонно подтолкнул в спину.
– В подобных случаях небольшая доза виски тонизирует деятельность сердца, – назидательно сказал Досифей. Он больше не проявлял интереса к девушке, которая удалилась своей гибкой и мягкой походкой, ловко лавируя среди столиков. – Да, кстати, – сказал он, взглянув на меня, – по какой таинственной причине ты надумал расстаться со своим другом Якимом Давидовым?
– Ничего таинственного здесь нет, – буркнул я. – Он заваливает меня оперативными делами, и у меня не остается времени для моей личной работы. Говорящий робот скоро разучится говорить! Вот я и решил уйти.
– Твой говорящий робот… личная работа… – Досифей сдвинул свои кудлатые брови. – Бредовые идеи, значит! Из-за них ты бросаешь институт. Молодец!
– Что может быть общего между моей говорящей ЭВМ и бредовыми идеями! – возмутился я.
– Что общего? – Досифей помолчал, явно сдерживая гнев. – А разве не безумие все эти машины и роботы, что в скором времени отнимут у человека право на умственный труд, право ломать голову над трудными вопросами?! Питекантроп стал человеком, потому что научился мыслить и рассуждать. А если машина начнет думать и рассуждать вместо нас, – знаешь, что получится? В принципе?
Мне были прекрасно известны его теории и принципы, он мне высказывал их тысячу раз!
Досифей не боялся, что машина лишит человека куска хлеба. Его пугала перспектива, что „искусственный мозг” с его неограниченными возможностями сделает ненужными усилия человеческого мозга.
Эту свою нелепую гипотезу, вызывавшую у меня снисходительную улыбку, он подтверждал примером. Мол, представь себе общество из ста тысяч человек. Из них примерно тысяча наделена исключительными математическими способностями. Они будут конструировать все новые и новые поколения ЭВМ. Три тысячи человек будут производить проектируемые машины – цифра эта завышена, потому что новые поколения ЭВМ будут сами осуществлять свое воспроизводство и руководить им. Шесть тысяч операторов будут обслуживать машины в материальном и духовном производстве. Машины, все эти люди и еще, скажем, пять тысяч человек – деятели искусства и науки – охватят все виды умственной деятельности этого гипотетического общества. Спрашивается: какой умственный труд станет уделом остальных семидесяти пяти тысяч человек? Какую пищу дадут они своему мозгу, если машины всем управляют, все решают, проектируют, прогнозируют, автомазируют и оптимизируют! Они сами себя контролируют, наблюдают за своей деятельностью. При наличии искусственного электронного мозга всемогущего, всезнающего – большинство людей перестанет заниматься напряженным умственным трудом.
