Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов
- Алло, это Рамона?
- Нет, это Эльза. Рамоны нет дома.
- Вы можете передать ей, что звонил вождь всех пожарников?
Рамона поехала на выходные загород с Верцингето- риксом. Его ферма отстояла от города примерно на восемьдесят миль. На кухне фермерского домика они подверглись нападению летучих мышей. Верцингеторикс никак не мог найти швабру.
- Загони их в бумажный мешок. Где бумажный мешок?
- Продукты,- сказал Верцингеторикс.
Рамона вывалила продукты на пол. Летучие мыши метались по кухне, оглашая воздух высоким, но вполне слышимым писком. Верцингеторикс взял большой бумажный мешок и начал делать вялые, неуверенные движения, изображавшие его намерение поймать летучих мышей.
- Мамочки,- сказала Рамона,- только бы не в волосы.
- Они не хотят залетать в мешок,- пожаловался Верцингеторикс.
- Дай мне мешок. Если кто-нибудь из них запутается у меня в волосах, я сдохну со страху, прямо вот тут, у тебя на глазах.
Рамона надела мешок себе на голову; буквально через секунду в него врезалась летучая мышь.
- Что это было?
- Летучая мышь,- сказал Верцингеторикс,- Но она не запуталась у тебя в волосах.
- Черти бы тебя взяли,- сказала Рамона внутри мешка.- Ну чего ты не мог остаться в городе, как все нормальные люди?
Мунбелли появился из-за куста и покрыл ее руки поцелуями.
12
Жак уговорил Мунбелли выступить в пользу подписантов «Райской декларации», у которых возникли некоторые трения с законом. В церкви собралось около трех сотен молодых людей. По рядам ходили бумажные тарелки. Было собрано некоторое количество четвертаков.
Система не выдержит подробного изучения.
Система не выдержит подробного изучения.
Система не выдержит подробного изучения.
Система не выдержит подробного изучения.
и т.д.
Жак произнес короткую, энергичную речь. На сцену полетело еще некоторое количество четвертаков.
На вечеринке, последовавшей за бенефисом, Рамона заговорила с Жаком - потому что он был такой красивый и весь сиял от недавнего триумфа.
- Скажи мне одну вещь.
- Пожалуйста, Рамона. Что ты хочешь узнать?
- Ты обещаешь сказать мне правду?
- Конечно. Само собой.
- Может девушка забеременеть от песни?
- Думаю нет. Я бы сказал нет.
- А во сне, когда спишь?
- Не думаю. Вряд ли.
- А у кого бывает истерическая беременность? Что это за особы?
- Ну, как тебе сказать. Нервические девицы.
- А если истерическая беременность завершается родами, можно ли и дальше считать ее истерической?
- Нет,
- Вот же зараза!
13
Чарльз и Жак пытались передвинуть припаркованный «фольксваген». Чтобы передвинуть «фольксваген», стоящий на ручном тормозе, нужны усилия трех человек, как правило.
Из-за угла появился третий человек.
- Слышь, друг, ты не можешь нам немного помочь?
- Конечно, могу,- сказал третий человек.
Чарльз, Жак и третий человек взялись и навалились.
«Фольксваген» переместился вперед, освободив целое пар- ковочное место там, где прежде была только половинка.
- Спасибо,- сказал Чарльз.-А еще, тебя не затруднило бы помочь нам разгрузить этот фургончик? Там находятся печатные материалы, непосредственно связанные со всемирной борьбой за освобождение от безнадежно обветшавшего образа мыслей, под игом которого все мы находимся.
- А чего не помочь, мне не трудно.
Чарльз, Жак и Гектор таскают связки печатных материалов по лестнице в свежепобеленную квартиру.
- Жак, а о чем там, в этих печатных материалах?
- Там говорится, что правительство обещало вернуть нам часть наших денег, если оно проиграет войну.
- Это что, правда?
- Нет. А теперь, как насчет выпить?
Неторопливо прикладываясь к стаканам, они разглядывают черный тромбонный футляр, выглядывающий из- под пальто Гектора.
- Это что, тромбонный футляр?
Глаза Гектора стекленеют.
Мунбелли сидит на диване, его обширный живот усеян растениями и животными.
- До чего же хорошо быть тем, что ты есть,- говорит он.
14
Рамона родила в среду. Мальчика.
- Как же это, Рамона? Кто виновник? Чарльз? Жак? Мунбелли? Верцингеторикс?
- Это было непорочное зачатие,- говорит Рамона.- К сожалению.
- Но что же из этого следует?
- Ничего,- пожала плечами Рамона.- Самое заурядное непорочное зачатие. Да не бери ты, Эльза, в голову.
Но как ни пыталась Рамона спустить свое непорочное зачатие на тормозах, люди продолжали проявлять к нему повышенный интерес. На Портер-стрит появилась группа кардиналов из Священной Римской Роты
[28].
- На что это ты намекаешь, неразумная девица?
- Ни на что я не намекаю, Ваше Высокопреосвященство. Я просто рассказываю, как все было.
- Назови нам мужчину, иже тебя обесчестил!
- Я зачала непорочно, монсеньор.
Кардинал Маренто нахмурился, хмуро взглянул налево, хмуро взглянул направо, на потолок.
- Второго Непорочного Зачатия не может быть! Рамона скромно потупилась. Младенец, Сэм, был за-
пеленут в одеяло, его ноги торчали наружу.
- Ты бы лучше закутала ему ноги.
- Спасибо, монсеньер. Я сейчас, сию секунду.
15
Рамона пришла в аудиторию с Сэмом, удобно подвешенным у бедра.
- Это еще что такое?
- Мой ребенок.
- А я и не знал, что вы замужем.
- Я не замужем.
- Это противно закону! Как мне кажется.
- Какому закону это противно?
Вся аудитория уставилась на преподавателя.
- Ну, вообще-то существует закон, запрещающий прелюбодеяние, только он, ха-ха, почти никогда не проводится в жизнь. За его нарушителями не очень-то уследишь, ха-ха.
- Я должна сказать вам,- сказала Рамона,- что мое дитя не зачато ни от кого из людей. Я зачала его непорочно. К сожалению.
По аудитории прокатилась волна сдавленных смешков.
Студент-юрист именем Гарольд вскочил на ноги.
- Прекратите эти смешочки! О чем мы с вами думаем? Как можно издеваться над этой достойнейшей девушкой? Сдохнуть мне на месте, если я такое допущу! Кто мы такие, джентльмены или нет? А эта леди, разве она нам не соученица? Или мы тут все звери лесные? А вот эта, сидящая в наших рядах Рамона, эта бля… тьфу, эта бла… нет, я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что прежде, чем тыкать ее бревном в глаз, мы должны тыкнуть себя в глаз соломинкой. Ибо, как учит нас Августин, если по причине некой нашей погрешности либо прегрешения нас обуяет печаль, мы должны не толико помнить, что дух сокрушенный суть жертва Господу, но и не забывать сказанное: ибо как вода тушит огнь пылающий, тако же милостыня тушит грех, ибо я желаю, говорит Он, скорее уж милости, чем жертвы. А потому, так как если бы нам угрожала опасность от огня, мы бы, конечно, побежали за водой, которой потушить его, и были бы благодарны, если бы кто указал нам воду поблизости, точно так же, если пламя греха разгорелось над соломой страстей наших, нам следует возрадоваться этому, что нам дарована почва для большой милостивой работы. А потому…
Гарольд застыл с открытым ртом, сраженный горячностью собственной фантазии.
Студент, сидевший рядом с Рамоной, заглянул Сэму в глаза.
- Карие.
16
Мунбелли острил свой боевой топор.
- Гимн на рождение? А хочу ли я написать гимн на рождение?
- И что я вообще думаю об этом идиотском рождении?
- В традиции оно укладывается, тут уж не поспоришь.
- Не в этом ли истинное назначение городов? Не потому ли объединились особи под красно-бело-синим флагом?
- Города - человеческие экониши, в каждом - своя популяция.
- Города эротичны, но их эротика уныла. Сделать это лейтмотивом?
- Это не совсем в моем ключе, лучше всего у меня получается что-нибудь такое, протестное. И все же…
- С… F… С… F… С… F… G7…
Мунбелли написал песню «Городские копуляции».
Представитель звукозаписывающей компании вручил Мунбелли золотой диск, отмечавший продажу первого миллиона экземпляров «Городских копуляций».
17
Чарльз и Жак продолжали беседовать с Гектором Ги- маром, бывшим тромбонистом.
- Твоя проблема несовременна,- говорит Жак.- В наши дни основная проблема не страх, но его отсутствие.
- Подожди, Жак. Лично я не вижу ничего плохого в профессии тромбониста, и все же мне понятны чувства Гектора. Я знаю художника, который точно так же относится к профессии художника. Каждое утро он встает, чистит зубы и становится перед чистым холстом. Им овладевает ужасающее ощущение, что он здесь de trop. Тогда он идет на улицу и покупает в угловом киоске свежий номер «Тайме». Он возвращается домой и читает «Тайме». Пока он общается с «Тайме», все в порядке. Но вот газета исчерпана. Остается чистый холст. Тогда (обычно) он делает на нем какую-нибудь отметину, отметину, никак не связанную с его истинными намерениями. То есть, любой значок, просто чтобы на холсте что-то было. Затем он впадает в глубокое уныние, потому что эта отметина - совсем не то, что он намеревался выразить. А время уже к ленчу. Он идет в деликатесную лавку и покупает бутерброд с пастромой. Он возвращается домой и ест бутерброд, поглядывая краем глаза на неправильную отметину. Покончив с бутербродом, он ее закрашивает. Это приносит ему некоторое удовлетворение. Остаток дня уходит на размышления - поставить или не поставить новую отметину. Если плюнуть на сомнения и поставить новую отметину, она неизбежно окажется неправильной. Он плюет на сомнения и ставит отметину. Она неправильная. Хуже того, она нестерпимо вульгарна. Он закрашивает вторую отметину. Страх нарастает. Однако за прошедшее время холст, вроде бы сам по себе, в результате всех этих ошибок и закрашиваний приобретает довольно интересный вид. Он идет в магазин и покупает мексиканский телевизионный обед и много бутылок «Карты Бланки». Он возвращается к себе на чердак, садится перед холстом, съедает мексиканский обед и выпивает пару бутылок «Карты Бланки». Нет, этот холст никак нельзя назвать назвать «чистым». Забегающие на огонек друзья поздравляют его с тем, что у него на подрамнике не чистый холст. Он начинает чувствовать себя получше. Из ничто вырвано нечто. Качество этого «нечто» остается под большим вопросом - он не ощущает еще полной свободы. Ну и, конечно же, все эти художественные заморочки - искусство, как целое - ушли куда- то в сторону, его голова занята совсем другим, и он это знает, и все равно он…
