Наоми Френкель - Дикий цветок
«Хотя бы выберемся из этой дыры».
«Я искренне рада».
«Ты видела наш новый жилой район?» «Прекрасная квартира».
«Продвинули нашу очередь на несколько лет».
«Вы заслужили это».
Открылась дверь, и Рахамим вышел из барака, а за ним, довольно улыбаясь, стоял Шлойме. Лицо Рахамима успокоилось, но во всем его виде, когда он стоял, еще более явно видна была его болезнь. Тело обвисло жирными складками, выделялся живот. К этому привели лекарства. Лиора и Рахамим – пара растолстевших людей – стояли на пороге барака, напротив сада ржавых скульптур, освещенные бледным светом фонаря и лунным сиянием. Адас что-то пробормотала, и убежала к умирающей Амалии, заменить дядю, который каждый вечер встречал ее тем же словом:
«Так рано?»
«Чтобы ты отдохнул».
«Иду».
«Почему ты раньше не пошел?»
«Иду, иду».
Соломон ушел в маленькую комнату. Бедный дядя, душа его исходила болью вместе с близящимся медленным уходом из жизни Амалии. Лежал на постели, и тяжкое его дыхание смешивалось со звуками работающего холодильника и громким стуком будильника. Адас присаживалась у постели Амалии. Соломон обложил ее двумя подушками, на которых были отпечатаны цветы. Постельное белье в цветах было подарено каждому члену кибуца к Хануке, и Амалия искренне была рада этому подарку. Сморщившееся, молочно белое ее лицо утопало среди этих цветов. Лежала, выпрямившись, без движения, в постели, придвинутой к окну, чтобы облегчить ей дыхание. Глаза были закрыты, но лицо было все время повернуто к открытому окну. Впрыскиваемые ей наркотики погружали ее в глубокую спячку, но иногда появлялись на лице ее признаки того, что ей снится какой-то волнующий сон. Может, это был последний сон о дерзком побеге из тюрьмы собственного больного тела. Может быть, первый сон каждой девушки о большой любви? А может, сон, который сопровождал ее всю жизнь – о строительстве страны и кибуца?
В эти последние ночи месяц омывал ее белым сиянием. Лучи его скользили вокруг Амалии, пытаясь коснуться ее, и не находили ее. Тело ее уменьшилось настолько, что кровать выглядела пустой, и лунные лучи находили лишь узкую темную полосу, смешивающуюся с темнотой комнаты. Парил над Амалией лунный свет, пока не покрыл ее бледно сияющим одеялом. Смерть шла к ней безмолвием серебристых гонцов света, которые спустились с неба, чтобы связать сухие кости Амалии с лунной колесницей и сопроводить со всеми почестями от постели в цветах в сияние неба.
Адас пришла на помощь Амалии, чтобы спасти ее от объятий лунного света, схватила ее за высохшую руку и решительно потянула к себе Гримаса боли прошла по дремлющему лицу Амалии. Оставила Адас ее руку, подбежала к окну и задернула его занавесом, чтобы защитить Амалию от лунного сияния. Вернувшись к постели, нашла ее пробудившейся и открывшей глаза. Он смотрела на Адас, как будто искала в ней свет, что исчез в окне. Намочила Адас в воде вату, чтобы увлажнить сухие губы больной, и Амалия снова закрыла глаза. Волнуясь, Адас набрала больше, чем надо, воды, и капли ее скатились по подбородку. Вытерла сморщенное лицо Амалии, и кожа ее под пальцами Адас была как свиток жизни, написанный на пергаменте старого лица, которое рассыпалось и исчезло.
Будильник нарушил тишину в комнате. Соломон поставил его на полночь, чтобы сменить Адас. Зашел в комнату, наклонил голову над Амалией, пощупал ее пульс, и темная большая его тень простерлась над постелью умирающей. И тут разбилась тень слабым светом ночника, стоящим на тумбочке у постели больной, – полоска света легла между тенью от носа ее до лба и от носа до шеи, и соединила Адас, дядю Соломона и Амалию в постели. И дядя спросил Адас:
«Что случилось? Почему ты закрыла окно занавеской?»
Но в этот миг до ушей Адас дошел не голос дяди, а голос Томера Броша. Адас ждала Юваля, сидя на ящике, и речь Томера сердила ее. Вертела она обручальное кольцо, пока не сняла его с пальца, взяла в рот, перекатывала в губах. Кольцо успокаивало нервы и давало приятное ощущение горячего поцелуя, уводя внимание от Томера Броша. Но спустя некоторое время голос его снова начал изводить ее слух и нервы:
«Друзья, я называю вещи своими именами. Я ненавижу лицемеров и ханжей. И потому я говорю вам откровенно и впрямую: сионизм по самой своей сути захватническое движение. Это его неизменная сущность. Может, у кого-то из вас иное мнение, пусть встанет и скажет. Я готов выслушать, и у меня есть для него ответ. Он говорит мне, а я говорю ему: слово «захват» – это вратарь в сборной лексикона сионизма. Нет? Есть среди вас кто-либо, кто скажет мне: нет? Есть у меня ответ для него. Захват страны, захват долины, захват работы, и еще множество захватов, и я не хочу наскучить вам перечислением всех захватов…»
«Не говоря уже о захвате огурцов, баклажан, маслин и всех вкусных солений».
Голос и смех Юваля разносится по всей лужайке. Юваль вышел из двери барака, который был раньше жильем Лиоры и Рахамима. Теперь он живет в комнатке, в которой Адас провела множество часов. Сиреневое полотенце все еще висит у него на плече, но австралийскую шляпу он оставил. Адас перестает перекатывать губами обручальное кольцо, и надевает его снова на палец. Юваль приближается к ней, и она снова нащупывает в кармане платья письмо Мойшеле, и это не дает ей покоя. Но все исчезает с возникновением Юваля: в эту ночь он ей ближе всех. Адас наблюдает за ним, и он торопится к ней, но Томер Брош задерживает его. Томер не понимает его упрека:
«Ты сказал – захват огурцов?»
«А что? Это плохой захват?»
«Пошучиваешь над оккупацией, да?»
«В большей или меньшей степени».
«В большей или меньшей степени? И с каждым разом больше захватов, которые оборачивают в шутки или используют для красного словца, размазывают то в социализм, то в национализм. Но не имеет значения, во что размазывают. Я говорю тебе без всяких обиняков: сионизм всегда, и в наши дни, это захватчик Йошуа Бин-Нун».
«Скажи, что ты от меня хочешь?»
Юваль торопится к Адас, ждущей его под эвкалиптом. Ее тонкая и худая фигурка, кажется, сжимается между гигантским деревом и толстым Томером Брошем. Чудная ночь отражается на мечтательном ее лице. Юваль широкими шагами проходит между людьми на лужайке, но Томер идет за ним, пытаясь его задержать:
«Давай разберемся».
Томер преграждает Ювалю путь и не сдвигается с места. Стоят они друг против друга. Юваль опускает глаза, Томер поднимает голову. Насколько Юваль вырос, настолько Томер раздался в ширину. На плече Юваля полотенце, словно на древке развевается под ветром сиреневый флаг. Сидящие и лежащие на лужайке неожиданно проявляют интерес. Адас на ящике отделена от всех, наблюдает за Ювалем издалека, видя, как разгорается спор его с Томером, и думает про себя, если он не поторопится – опоздает. Рука сжимает в кармане письмо Мойшеле. Полумесяц взошел над горой и смотрит на нее половинкой лица – другая половинка его скрыта и смотрит на иной мир и на иных людей – месяц-сыщик, что проливает свет на дела этого мира, месяц, который сводит с нею счет при любой возможности, и также в эту ночь. Адас отпускает в кармане письмо Мойшеле. Он вне этой ночи и этих мест, скрыт в кармане и от лунного света. Когда уже Юваль оставит этого Томера? Чувствуется приятная влажность в воздухе, хамсин сломлен, и вновь ожила душа мира. Эта ночь обещана ей, и вот, наткнулся Юваль на этого Томера, и она снова проведет бессонную ночь в своей постели. Долгую ночь будет задавать себе вопросы, на которые нет ответа, не пустит слезу, вопреки желанию поплакать, и не сомкнет глаз. Нет! Она жаждет влиться в эту чудную ночь, даже в эту шумную лужайку. Она нуждается в ком-то, на кого можно опереться, почувствовать ласковую руку и милосердное плечо. Упирается Адас решительным взглядом в спину Юваля, но Томер уже начал дискуссию:
«Давай, поговорим по делу».
«По какому делу?»
«Поговорим о мире».
Собаки врываются в их спор, и срывают все представление. На лужайке воцаряется тишина, и даже Томер замолкает, а Юваль выскальзывает из его рук и добирается до Адас. Все внимание сосредоточено на большом белом кобеле и маленькой коричневой сучке. Они выкатываются на пятачок света, кружатся вокруг фонаря, и кобель пытается пристроиться к сучке. Но он слишком велик, а она слишком мала. Пытается он взобраться на нее, а она каждый раз выскальзывает из-под него. Но «любовь сильна как смерть», – еще прыжок и еще прыжок, и кобель добивается своего, впивается зубами в шкуру собачки. Стенания слабеют, и она сдается его напору. Кобель закрывает глаза от наслаждения. Юваль подмигивает Адас, щелкает языком и говорит:
«Вот это да».
Все внимание лужайки приковано к собакам. Собираются вокруг и следят за каждым движением. Мечтательный блондин-гитарист перебирает беззвучно струны. Может он сохраняет звуки для серенады влюбленным, чтобы возвестить о достойном завершении любовных игр?
Юваль удивляется собакам, а Адас – девушке, которая сосет собственный палец, как маленький ребенок. Она не отрывает глаз от собак, короткая юбочка едва скрывает наготу. Юваль следит за взглядом Адас и говорит:
