Уилл Селф - Дориан: имитация
Вдоль всего стола протянулась процессия бутылок «Бодуа», бутылок пивных и винных, ваз с цветами, шандалов — они походили на солдат, спасающихся бегством от жующих ртов, кои, подобно жерлам пушек, обрушивали на них одни словесные залпы за другими. «Ныне, — сообщил Уоттон Джейн Нарборо, — мне хочется, чтобы грехи мои были подобными суши — прохладными, маленькими и абсолютно свежими».
— Не думаю, чтобы вы сказали, Генри, если б увидели суши под микроскопом, — подчеркивая сказанное, Джейн зачерпнула ложкой шарик персонального сырного суфле. — Бактерии в них так и кишат.
— Как и во мне, — коротко ответил он.
Тем временем, Дориан неторопливо доедал новоиспеченную миссис Холл, Эстер Уортон. То была отчетливо чопорная, ничего собой не представляющая блондинка в сером, шелковом неотрезном платье. Сосцы ее торчали из-под ткани, точно вишни в сахаре из-под корки морозильного льда. «Разумеется, — протяжно выговаривал Дориан, — никакой Войны в Заливе на самом-то деле и не было…»
— О чем это вы, черт возьми? — Она вышла за Холла, привлеченная его показной прямотой, и теперь ей очень трудно было освоиться с игривостью его соплеменников.
— Простите, — попытался умерить ее пыл Дориан, — вижу, я вас обидел…
— Вовсе нет! Я просто хочу знать, что, черт дери, означают ваши слова.
— Они означают, что Войны в Заливе не было, — Дориан поднял вверх ладони и начал, обращаясь к своим наманикюренным ногтям, сплетать несуразицы. — Не было вторжения в Кювейт, не было противостояния, не было создания коалиции, никакие «СКАДы» на Тель-Авив не падали, равно как и бомбы на багдадских аппаратчиков «БААС». Не было ни беженцев на иорданской границе, ни Республиканских гвардейцев, зарытых на дороге в Басру, ни Шварцкопфов, ни думпфкопфов, ни пытаемых пилотов ВВС. Ничего этого не было. Как и Войны в Заливе. Можно ли выразиться яснее?
— Готова поспорить, вы не говорили бы так, — сказала она, — если бы кто-то из ваших детей погиб от бомб Союзников или был уничтожен «СКАДами» Саддама. — Подобно всем либералам, она обладала дурацкой способностью делать возвышенные нравственные выводы из страданий других людей.
— Вы знакомы с кем-либо, потерявшим ребенка на этой войне?
— О чем вы?
— Я уже сказал, о чем, — вы знакомы с кем-либо, потерявшим кого-нибудь на этой войне?
— Э-э… нет, но отсюда не следует, что ничего подобного не было вообще.
— А знакомы вы с кем-нибудь, знакомым с кем-нибудь еще, потерявшим кого-то на этой войне?
— Господа-бога-ради…
— Да ради кого угодно. Послушайте, миссис Холл, все дело в том, что если вас отделяет от этого «конфликта» более шести степеней отчуждения, значит в том, что касается вас, его практически не существует
— Вы сумасшедший, — Эстер схватила бокал с вином и присосалась к нему, точно в родимом баре. — Мы могли бы сейчас встать из-за стола, доехать до аэропорта, сесть в самолет, слетать туда и увидеть реальные, весомые доказательства существования этой войны.
— Могли бы? А я вот думаю, что все заинтересованные стороны быстренько стакнулись бы, чтобы не позволить нам сделать это. Но как бы там ни было, давайте не будем больше говорить об этом; если о чем-то не говорить, то значит, этого как бы и не было. А стоит о чем-то упомянуть, по словам Генри, как оно тут же приобретает реальность[60].
Между тем, несколько дальше вдоль стола Фертик радостно объявил, ткнув пальцем в скругленный лацкан своего элегантного пиджака: «Я, знаете ли, не всегда надеваю ленту ордена СПИДа».
— Почему? — спросила его соседка, Мануэла Санчес, пугающе стероидная сточная канава испанского искусства со всеми характеристиками оной — манильской сигарой, моноклем, жокейскими пиджаком и галстуком.
— Потому что, дорогая моя Мануэла, временами она не идет к тому, что я надеваю — уж вы-то способны это понять.
— Думаю, эта лента не имеет никакого отношения к моде, она — всего лишь политическая декларация, да?
— О, но, Мануэла, конец двадцатого века требует, чтобы все политические декларации были модными, точно так же, как все модные — политическими. Я предрекаю, что со временем появится целый спектр подобных ленточек, и каждая будет свидетельствовать о солидарности ее носителя с той или иной когортой немощных либо с вымирающими туземными племенами.
— Паф! — она извергла клуб сигарного дыма. — Вы, англичане, никогда не говорите того, что думаете.
— Напротив, — фыркнул Фертик. — Я говорю, что думаю, хоть и не всегда думаю, что говорю.
Еще дальше по столу Гэвин рассказывал Бэзу о жизни и смерти в своем отделении. «Его прямая кишка, — сообщил он о некоем пациенте, — прорвалась, когда один малый поимел его кулаком.»
— Иисусе-Христе, — воскликнул Бэз. — У него что же, когти на пальцах были?
— Нет, — мрачно усмехнулся Гэвин, — если, конечно, вы не верите, будто супружеская жизнь позволяет человеку воспарить, обратившись в орла. Этот кулачный боец был женат и не позаботился снять обручального кольца.
А на самом дальнем от Уоттона конце стола жена Генри обсуждала с Дэвидом Холлом вопросы мирового значения. «Великие нации создаются не п-п-посредством п-переговоров, — брызги клерета летели из ее рта, — н-но п-посредством д-декретов. Так учит нас история». Руки ее вспорхнули в воздух, словно норовя показать, как гигантские империи обращались в прах столетий.
— Что вы, собственно хотите сказать, леди Виктория? — Холл двинул к ней свою бутылку, словно та была батальоном бюрократов. — Что ЕС надлежит послать на Балканы экспедиционные силы?
— Боже, нет, конечно, это не перспективное утверждение — просто наблюдение.
— Ну хорошо, возможно, вы, как историк, и вправе делать подобные наблюдения, однако моим коллегам и мне должно решить, что именно мы, как нация, обязаны предпринять в связи с этим конфликтом. Отвратительность происходящего на Балканах, уже не является, — он сделал паузу, чтобы подчеркнуть одну из своих двухлетней давности острот, — вопросом вкуса.
Нетопырка — из воспитанности — притворилась, будто слышит ее впервые. «Я, п-пожалуй, думаю, что все р-разрешит обычная и-и-инерция».
Неплохо было бы задержаться на этом разговоре (самом интересном пока диалоге из ведшихся за столом), однако наше круговое плаванье, как и всякое другое, требует, чтобы его завершили. Пообок Дэвида Холла сидела Хлоя Ламберт, бывшая не столько девушкой-которая-пишет-картины (подобно многим подобным ей обладательницам больших имен и малых способностей), сколько девушкой, которая красит малярной кистью плинтусы. Сидела она tête-à-tête с Аланом Кемпбеллом и сейчас описывала ему расположение приюта, в котором проводил выходные ее друг. «Мне нравится этот дом — такой уединенный, в самой гуще леса, на дальнем краю поместья. Думаю, его строили, как искусственные руины, что-то в этом роде».
— Так, говорите, к нему ведут две дороги? — произнесенные искривленными недоброжелательностью устами Кемпбелла, слова эти прозвучали с отталкивающей вкрадчивостью — как если бы он задумал убийство и его вдруг осенило, где можно зарыть труп.
Рядом с Кемпбеллом сидели два персонажа, ни в чем друг с дружкой не схожие, хоть головы обоих и украшали торчавшие во все стороны волосы да и обсуждали они регион, представлявший интерес для обоих. Первым из них была Анджела Браунригг, еще одна привилегированная племенная кобылка, которая, плохо понимая, какие средства способны сообщить ей хипповый вид, вплела в свои жидкие светлые волосы нити с разноцветными деревянными бусинами. «Да, Ямайку я люблю, — заливалась она, — хотя на Карибах сейчас и остановиться-то негде, так что если вы открываете там отель… мистер?..»
— Сойка, — отозвался ее угрюмый и более грузный сосед, чьи волосы торчали в стороны с гораздо большей убедительностью, — просто Сойка.
— Хорошо, Сойка — ну так вот, поверьте, tout le mond[61], он будет попросту ваш. В мистику нынче никто не верит.
— Да я этого Лемонда и не знаю ни хера, а где он тут?
— Но скажите, — спросила Анджела, которую никакое недопонимание собеседника остановить было не способно, — дендрарий в вашем отеле будет?
Рядом с обтянутым тренировочным костюмом плечом Сойки внезапно появилась маленькая головка. То была Феба, удравшая от траурного взгляда цельного морского черта, поднесенного ей на блюде.
— Да не смотрит он на тебя, Феба, — уверила девочку няня.
— Смотрит, Клэр, — возразила девочка, — глаза у него тусклые, мертвые, а все равно смотрит, прямо на меня! — И Феба, вытянув на всю длину руку, потыкала рыбу ножом.
— Я же говорила, тебе лучше ужинать у себя в комнате.
— Но мне хочется поглядеть на гостей папы и мамы.
