Доминик Дьен - Голубой дом
Твоя мать утащила нас в чью-то мастерскую, подальше от толпы, и принялась нас дрочить. Взяла в каждую руку по члену и наяривала одновременно. Представь картинку! Когда я кончил, она оставила меня и полностью переключилась на Алена. От этого я снова возбудился. Когда он кончил, я вставил Еве по-настоящему. Вот тогда мы с Аленом стали братьями — братьями не по крови, а по сперме! Мы не завоевывали вместе города, как прежде воинственные самцы в железных доспехах. Мы были пацифистами, голыми и свободными, и мы вместе завоевывали женщин! Уф! От этих воспоминаний я даже задыхаться начал. Позови-ка медсестру.
— Вот, Майя, познакомься с Анни, моей любимой медсестричкой! Это я ее так назвал, потому что она любит леденцы на палочке. Она мне кое-что пообещала, если я буду благоразумным. Веришь ли, она пообещала мне все что угодно, лишь бы я лежал тихо! Я буду очень разочарован, Анни, если это окажется неправдой! Чертовски разочарован, кроме шуток! Вы знакомы с Майей, моей дочерью? Она красавица, правда? Как и ее мать!..
Медсестра приложила к губам Архангела прозрачную кислородную маску и взглянула на Майю, словно желая сказать: «Отчего же не пошутить? Такие пациенты не каждый день попадаются!»
При виде обеда, принесенного разносчицей, Майя проглотила слюну. «Я бы не отказалась столоваться в этой больнице», — подумала она. Словно прочитав ее мысли, девушка предложила ей все то же самое. Даже яблочный компот показался Майе вкусным, как никогда. Потом они пили хорошо заваренный чай, и Майя с завистью смотрела, как последний кусочек пирожного исчез во рту Архангела.
— …Начиная с того момента, как руки твоей матери в унисон дрочили нас, мы с Аленом стали единым целым. Ева сказала: «Я буду заниматься вами утром и вечером, но вы нужны мне оба. Я не буду любить одного без другого. У меня нет семьи. Я сирота. Но один старик оставил мне денег; и к тому же есть моя живопись, чтобы нам всем хватило на жизнь».
— Какая мерзость! — воскликнула Майя.
— Почему? Она скрасила последние дни какому-то старику. По-моему, это здорово!
— Продолжай.
— Мы все время трахались. Ева была нашей шлюхой, подругой и наставницей одновременно. Мы купались в разврате и блуде. Она подчинила нас своей воле, а наши тела — своим рукам. Она была ненасытна. И беспристрастна — ей неважно было, с тем или с другим, днем или ночью. Она восхищала нас! Но и изматывала. Мы засыпали в пять утра, когда она выкачивала из нас всю сперму. Наши члены изнемогали от усталости. Из-за того, что мы так много пили и трахались, мы растеряли все здоровье.
В те времена мы с Аленом снимали маленькую квартирку на двоих. Ты, конечно, понимаешь, что при таком образе жизни мы чуть не завалили экзамены за первый курс. В конце июля Ален, весь отощавший, приплелся в дом своих родителей и проспал там двое суток подряд. Его мать немедленно повезла его отдыхать к морю. Он получил в свое распоряжение целых три месяца полного безделья и наслаждения жизнью в духе графини де Сегюр, и тем не менее он мне завидовал. Знаешь почему? Потому что я получил Еву в полное свое распоряжение вплоть до сентября! «А мне что делать все это время?» — спрашивал он меня в полном отчаянии. «Ну что ж, тебе остается дрочить, как в старые добрые времена!»
Страшно расстроенный, он все же уехал с матерью. Такой он был, Ален, слабовольный и послушный. Таков был конец первого акта, Майя. Продолжение следует.
…Если бы Ален не уехал, мы бы никогда не узнали, от кого Ева забеременела в начале августа. Я тебе недавно говорил, что от этих «если» одни сплошные сожаления. Ну что ж, мне действительно жаль! Мне жаль сознавать, что ты действительно моя дочь, а я при этом не могу в полной мере быть твоим отцом. Посмотри на меня! Мне шестьдесят пять, а я по-прежнему живу как холостяк, хотя уже успел стать дедом! Но тогда мне было всего двадцать лет, Майя! Что бы ты сделала на моем месте? Поверь, мне стыдно, что я продолжаю искать себе оправданий… Ален-то не думал, что слишком молод, чтобы стать твоим отцом! Если бы ты знала, как я был ему благодарен!
А я испугался! Черт, да я чуть в штаны не наложил со страха, как младенец! Если хочешь, дай мне оплеуху! Наплевать, имеешь ты право или нет!..
В палату вошла медсестра, и Архангел уткнулся заплаканным лицом в ее халат. Она тихо говорила что-то успокаивающее. Майя отошла в угол палаты, чувствуя себя словно в столбняке. Ей хотелось обнять этого человека, как ребенка, но она не осмеливалась.
— …Ева не захотела делать аборт. Мы уговаривали ее ночи напролет. «Я все оплачу! Поездку в Лондон, врача — все!» Но на нее это не действовало. Да и денег у нее было больше, чем у нас, если уж на то пошло!
Она сказала: «Я никогда не стану убийцей, как мой отец! Это мой ребенок! Убирайтесь! Я справлюсь и без вас!»
В тот же вечер она сбросила свою напускную беспечность и рассказала нам о детстве, прошедшем в уютном мирке в преддверии концлагеря! Раньше мы ничего не знали о ее прошлом. Начиная с этого момента Ален почувствовал себя причастным к ее судьбе. Он вообразил, что, отказавшись от этого ребенка, он предает всех еврейских детей, погибших в концлагерях. Он отказался сбежать вместе со мной, предоставив Еву ее судьбе. И ведь у него не было даже слабого утешения в виде возможного отцовства! Но гибель того, что было еще только зародышем в чреве твоей матери, стала для него символом преступления против человечества. Как тебе объяснить? Он сказал себе: «Больше ничего подобного не случится! Я спасу этого ребенка!» Ева называла врачей преступниками, а тех, кто занимается абортами, — детоубийцами. Белый халат вызывал у нее ассоциации с отцом. Это был символ, запятнанный кровью. Ты, может быть, знаешь о том, что женское чрево было для Евы навязчивой идеей. Оно было всем — жизнью, рождением, смертью. Никто бы от нее этого не ожидал, правда?
…Все происходило очень быстро. Я уехал, потом вернулся. Мне не хватало их обоих — каждого по-своему. Обоих я так сильно любил! Тогда я еще не знал, что буду любить тебя с той же силой. Они поженились. Все остальное ты знаешь.
Ален тебя обожал — сказать ли, что даже больше, чем я? Думаю, что да. Он постоянно прикладывал руку к животу Евы, чтобы почувствовать, как ты там шевелишься. Через несколько минут после твоего появления на свет он прижал тебя к себе и заплакал от счастья. Он был гораздо более взрослым, чем я. Ты действительно была его дочерью, он — твоим отцом. У тебя было счастливое детство — с отцом, который стал преподавателем, и матерью-художницей. Наверняка ты хорошо помнишь Монпарнас и рю Мушотт…
Я преподавателем так и не стал. Меня устраивали разные подработки, которые позволяли мне путешествовать, о чем я всегда мечтал. Тогда я еще не знал, что социология в конце концов занесет меня в рекламу! Я разъезжал повсюду, изучая жизнь, людей, их интересы. Потом, летом шестьдесят седьмого, последовала та самая поездка в Сан-Франциско, которая изменила всю нашу жизнь. Да, я тоже был в Хай Ашбери. Ведь оттуда название вашего дома — Ашбери Фарм… Ты об этом знала?
Ален, Ева и я вместе проделали долгое путешествие. Мы испытали все по полной — удовольствие, ад, жизнь… Я обнаружил, что, став хиппи, уже не испытываю такого страха перед жизнью. Музыка, Америка, свобода — я хотел все попробовать и всем насытиться. Даже наркотиками. Особенно наркотиками… Впрочем, я искал также любовь и наслаждение. Я растворялся в других телах, в чужих постелях — вплоть до полной потери самого себя… А потом я вернулся. Без всяких объяснений. Каждый раз, когда я возвращался, Ален и Ева встречали меня с одинаковой радостью. Они уважали мою потребность в свободе. Может быть, в глубине души они немного завидовали мне.
…В течение многих лет Ален и я были любовниками Евы. Она принимала с одинаковой легкостью мои отлучки, депрессии Алена, точно так же, как дождь или ветер, жару или мороз. В течение многих лет в наших отношениях не было никаких — я повторяю, Майя, — абсолютно никаких проблем.
А потом, в одно прекрасное утро, я почувствовал себя так хорошо в Ашбери, что мне больше не захотелось уезжать. Ни на одну ночь, ни ради любой женщины… Я понял, что мое существование ничего не значит без вас троих. Твоя мать затмила всех остальных женщин. Она была неповторима. Если бы еще и мы с Аленом стали любовниками, наш треугольник обрел бы полное равновесие. Но мы никогда этого даже не представляли… Видишь ли, Ева… о, прости, Майя… видишь ли, треугольник — шаткая фигура, она рано или поздно распадется, даже если в основе этого треугольника — peace and love.
Наркотики рано или поздно должны были привести к смерти. Когда Ален начал погружаться в ее пучину, мы с твоей матерью смогли удержаться на плаву. Инстинкт выживания приближал нас друг к другу и отдалял от Алена. Мы не почувствовали приближения опасности.
