Юрий Герт - Ночь предопределений
Бек произнес все это без запинки, как будто читал находящийся у него перед глазами текст.
— Вот, пожалуйста!.. — Гронский развел руками — жестом фокусника, в заключение эффектного номера демонстрирующего публике, что ладони у него пусты.
Все смотрели на Бека. Поправив очки, он едва заметно улыбнулся тонкими губами и сел.
— Откуда вы все это взяли, Бек? — спросил, ухмыльнувшись, Карцев. Бек назвал какое-то издание, Феликс в точности не разобрал, да и произнес его Бек по привычке тихо и невнятно, почти не разжимая губ.
Занятный мальчик, решил Феликс. Было приятно смотреть на его серьезное, в нежном пушке, лицо.
— Все-таки странно, — прищурился Жаик и переложил портфель с одного колена на другое. — Ведь если такое наказание… Нужны доказательства, улики…
— Значит, нашлись улики! — загремел Спиридонов. — Датский суд!..
Карцев кивнул, давая понять, что датский суд — не шутка.
— Подумаешь, — сказал Феликс, его отчего-то все больше злил Карцев. — «Весь мир — тюрьма, и Дания — подлейшая…»
Все рассмеялись.
— Ну-ну, — сказал Карцев, — со времен Гамлета и там кое-что изменилось…
— А кстати, — повернулась к Беку Айгуль, — если пожизненно, то почему только пятнадцать?..
— Только?.. — Спиридонов присвистнул.
— Его амнистировали, — пояснил Бек, поправляя очки.
— Кого амнистировали? — спросил Спиридонов.
— Нильсена, — сказал Бек. — Бьерна Шоу Нильсена.
— А тот, который в самом деле убил? — спросил Жаик. — Хар… Хар…
— Пауль Хардруп, — сказал Бек. — Он тоже отсидел пятнадцать лет, правда, не в тюрьме, а в психиатрической лечебнице. И когда его выпустили, он заявил, что историю с гипнозом он выдумал.
— Как выдумал?.. — возмутилась Рита. — Чего же вы нам дурите головы?..
— И правда, Бек, — сказал Карцев, — что за чепуха? Если Нильсен не виновен, то ваша история с внушением…
— Ничего не доказывает, — слегка оживился Бек. — А вы подумайте.
— Ничегошеньки не понимаю!.. — всплеснула Рита руками.
— Да нет, — сказал Жаик, помолчав, — он в сущности прав. Если присяжные такое решение вынесли… Они в частном случае могли ошибиться, но в запасе у них обязательно имелись прецеденты. Там, на Западе, всегда ссылаются на прецеденты…
— Совершенно верно, — подтвердил Карцев.
— Так что для того, чтобы засадить этого бедолагу Нильса…
— Нильсена, — поправил Бек. — Бьерна Шоу Нильсена…
— И Хар… Хар…
— Хардрупа, Пауля Хардрупа…
— Чтобы их засадить, — сказал Жаик, — нужны были соответствующие прецеденты…
Прецеденты?.. Ох уж этот, законник Жаик!.. — Но Феликс не стал спорить. Проблемы внушения, гипноза, передачи мыслей на расстоянии когда-то увлекали его, однако давно уже перестали интересовать. И у истории, рассказанной Беком, были на памяти Феликса свои, так сказать, «прецеденты». Телепатическая связь с «Наутилусом», мысленная передача информации американскими астронавтами, эксперименты, о которых с энтузиазмом писали в разное время, — все так или иначе оказывалось блефом.
Карцев позвякивал ножом о стакан, водворяя тишину.
— Как бы то ни было, — сказал Гронский, обмахиваясь платком, — судя по опыту, которым я располагаю, внушить можно абсолютно всё и всем!.. Если, разумеется, речь идет о вполне нормальных, здоровых людях.
Последние слова он обронил как бы невзначай.
Ну вот, — усмехнулся Феликс, — это уже становится интересным.
— Нормальных и здоровых… — повторил он: — Это в каком смысле? — И отхлебнул из своего стакана.
— А в любом, — сказал Карцев, опередив Гронского.
— Не думаю, — Феликс стиснул в руке стакан. — Не думаю… — Ему вспомнился их утренний спор.
— И я, — сказала Айгуль. Она пододвинулась к Феликсу вместе со стулом. — А декабристы, например?.. Они что же, выходит… Или Сераковский?..
— Между прочим, — сказал Карцев, — они ведь довольно быстро скисли, ваши декабристы… Не все, конечно, я не обо всех говорю. Но что греха таить… Мне приходилось читывать не популярные брошюрки, а материалы следствия. Очень любопытное чтение, уверяю вас. Вы читали?
— Нет, — сказала Айгуль, — только все равно…
— А вы почитайте. Они издаются, том за томом. Хотя, конечно, здесь откуда же… Ну, выписать можно по МБА — почитайте… Про Трубецкого, который в ногах у царя ползал и твердил: «Ля ви, сир!.. Ля ви!..» Или про Иосифа Поджио?.. Их два брата было, младшего Иосифом звали, а старшего — не припомню…
— Александром, — подсказал Бек.
— Верно, Бек, Александром… Так вот, в материалах этих сохранились — и письма, и записки, и допросные листы, все честь по чести, и все про то, как этот младший, который Иосиф, топил старшего, любимого своего братца, и без особой надобности топил, так — со страху… Брат — брата…
— Что же, — сказал Феликс, — читывать и мы кое-что читывали… Про Лунина, который ни у кого в ногах не валялся и ни единого имени не выдал. Про Якушкина. Про Ивана Пущина, про братьев Борисовых… Братьев, между прочим, тоже братьев… — Спокойней, сказал он себе, спокойней… И хватит пить. — Он поискал глазами, куда бы поставить стакан, и поставил на пол, между ног.
— Иосиф Поджио, — сказал Бек, — семь лет провел в Шлиссельбургской крепости, а потом жил многие годы в сибирской ссылке. Все это время он тоже вел себя достойно…
— Видите! — сказала Айгуль. — А Сераковский?.. — Она даже привстала от возбуждения, но потом опять села.
— Это кто — Сераковский? — спросил Гронский подозрительно. — Поляк?
— Поляк. Но главное в нем то, что он был русским революционером-демократом… — выпалила Айгуль. — Он, когда жил в Петербурге, был из самых близких сподвижников Чернышевского, Добролюбова, Некрасова, печатался в «Современнике», а в 1863 году возглавил восстание литовских крестьян. И за это его казнили на эшафоте, в Вильне… — Она растерянно взглянула на Феликса и запнулась, явно не зная, надо ли продолжать.
— Это вы о нем рассказывали в музее? — спросил Карцев. — А не открыть ли нам эту коробочку? — Он вытянул из сетки затерявшуюся там, в дебрях привядших стрел молодого лука, коробку марокканских сардин.
— У вас необыкновенная память, — съязвила Айгуль.
— Да не жалуюсь, — улыбнулся Карцев. — Значит, о нем?.. А где консервный нож?
— И что же? — сказал Гронский. — Что ему было надо в этой Литве? Вашему Сераковскому?..
— Видите ли, — проговорил Феликс мягко, со снисходительно-разъясняющей интонацией, — видите ли, восстание 1863 года было, как сказали бы теперь, вполне интернациональным по составу. Поляки, русские, литовцы, украинцы, венгры… Даже итальянцы там были, их Гарибальди прислал. Да и сам Зигмунт отлично понимал, что только в союзе с русским народом, только в совместной революционной борьбе возможна победа над царизмом. Это все они тогда понимали — и Герцен, и Чернышевский, и «Земля и воля»…
— Так-так… — Гронский, слушая Феликса, не сводил глаз с Айгуль. — И вы говорите, его казнили?
— Его повесили, — сказала Айгуль. — Приговорили к расстрелу, но Муравьев заменил расстрел повешением… — Под пристальным, с затаенной насмешкой, взглядом Гронского ей было явно не по себе.
— Он был урод или калека? — спросил Гронский.
— Ну, что вы! — с укором, который могло извинить только неведение, произнесла она.
— Его не любили женщины?
— Ну, что-о-о вы! — тем же тоном проговорила Айгуль и снова оглянулась на Феликса. — Это Зигмунта Сераковского!..
— А что, — сказал Карцев, — Лермонтова не любили, хоть он и Лермонтов.
— У Сераковского жена была такая красавица, — с пылом возразила Айгуль. — Вы бы на нее посмотрели…
— А дети? — осведомился Гронский.
Ну и скотина, подумал Феликс.
— У них вот-вот должен был родиться ребенок…
Ничего не подозревая, она шла прямиком в капкан.
— Значит, и с этим у него было все в порядке… Тогда ему, может быть, не везло в карьере? Он ведь был честолюбив, наверное, и когда год за годом его обходили, когда он всю свою жизнь просидел чиновником для мелких поручений…
— Чепуха какая! — вспыхнула Айгуль.. — Чиновником?.. Для мелких поручений?..
— Он был офицер Генерального штаба, — пояснил Жаик. — И по личному заданию военного министра Милютина готовил проект отмены телесных наказаний в армии. Его собирались вот-вот произвести в полковники…
— Он ездил за границу, на Международный статистический конгресс… Был знаком с Гарибальди, Мадзини… Я не говорю уже о Герцене, Огареве… — В голосе Айгуль слышалась откровенная досада. — Вы заходите к нам в музей…
— Прекрасно! — сказал Гронский. — Значит, и с этой стороны все у него было прекрасно? Даже за границу, говорите, ездил?..
В глазах его появилось давешнее жестокое выражение, он играл Айгуль, как кот мышью.
