Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы
— Ты не земная женщина… нет… Ты — маленькая волшебница, которая оказала мне милость, явившись в зримом образе школьницы с нотными тетрадками, оказала милость мне одному и на один только день…
И в порыве чувств он схватил и крепко сжал ее руку, будто заключил с ней договор, пункты которого не было надобности оглашать.
— Вам нравится этот пейзаж?
— Да… и вон там тоже очень красиво…
За аккуратными, ухоженными садами потянулись черепичные крыши; красная река на горизонте вставала стеной, и на ее фоне, словно горная цепь, четко вырисовывались вершины эвкалиптов, по мере приближения к ним они вырастали и обретали объемность; снова пошли плантации сахарного тростника, стебли перекрещивались, будто остовы палаток; несколько минут плантации все ширились, потом сошли на нет, перейдя в ряд расчищенных полос, заканчивавшийся изгородью из проволочной сетки, за которой стоял дом с обмазанными гудроном стенами.
Бальдер вдруг взял девушку за руку повыше локтя, потом отпустил и, почти не глядя на нее, пробормотал:
— Возможно, ты мне не веришь… я лучше буду на «вы»… возможно вы мне не верите… но я ждал такой встречи еще в той, другой жизни. Конечно, может, другой жизни и нет, но если ее нет, то почему у меня возникают такие странные мысли? Вам они не кажутся странными? Ну вот… теперь мне снова хочется говорить вам «ты». Скажи, тебе не кажется странным, когда человек, изучавший высшую математику, ждет, надеется, даже верит, что в один прекрасный день на улице, в поезде или еще где-нибудь встретится с женщиной, они посмотрят друг на друга и воскликнут: «О, любовь моя!»? Откуда это, Ирене? Можешь ты сказать мне, милая девочка, откуда взялась у меня такая вера?
Вопрос возник из почти болезненного ощущения переполнявшего Бальдера блаженства.
Он продолжал:
— Я знаю, что, обращаясь к тебе на «ты», нарушаю общепринятые правила поведения. Существуют определенные условности, приличия, а я только и делаю, что нарушаю их. Почему? Наверное, из потребности выразить тебе мое внутреннее ликование… Ведь перед тобой мне хочется выглядеть маленьким счастливым зверьком… вот именно, Ирене: маленьким зверьком, который счастлив оттого, что нашел свое божество.
И, взяв ее руки, он принялся целовать их. Теплота ее кожи жгла его, как пламя горна.
Она посмотрела на него растроганно, затем перевела взгляд на пейзаж за окном, своим безмятежным покоем гармонировавший с идеалом легкой, благодатной жизни, который, быть может, рисовался каждому из них.
Среди зарослей ивняка бежал берег реки — две параллельные полоски: серебристая и медная, та, что ближе к воде.
Мелькали дворы, галереи, побеленные известью. Красные станционные здания эхом умножали металлический грохот поезда, проносившегося без остановки мимо. Порывом ветра ударял встречный поезд, и на несколько мгновений перестук их колес переходил в бурную какофонию, и в купе становилось сумрачно.
Бальдер глядел на девушку с бесконечной благодарностью. Осторожно лаская ее волосы, словно боясь сломать что-то хрупкое, он любовался нежной, шелковистой кожей ее лица и бездонной глубиной глаз, которые временами казались серыми, а на самом деле в них лучами расходились карие и зеленые полосы.
Ирене спокойно и доверчиво принимала знаки его восхищения. Она глядела на него, и ее улыбка все сильней подавляла его чувственность, которая исчезла в темном и мучительном водовороте, отдаваясь болью, словно глубокая рана.
Девушка, возможно, не осознавала стремительных превращений в эгоистической натуре своего спутника, но чувствовала, что «ничего дурного» с его стороны можно не опасаться.
Женская самозащита заключается в угадывании зла, которое может причинить мужчина. Чем острее предчувствие зла, тем упорнее подсознательное сопротивление женщины, тем больше ее недоверие к мужскому вниманию.
Ирене знала, что Бальдер не навлечет на нее беды, потому и была так доверчива. Чувства ее не были насторожены, потому она и не сопротивлялась.
Отметим попутно любопытное явление: если в девушке стыдливость молчала, то и у Бальдера чувственность была настолько подавлена, что он, можно сказать, вовсе позабыл о ней. Она никак не защищалась от его ласк, и в нем эти ласки не вызывали вожделения. Бальдер снова не смог сдержать восторга:
— Поверьте… я сейчас счастливее дикаря, которому подарили кремневое ружье!
Он стал смотреть в окно, чтобы утишить волнение. Чувствовал, что она за ним наблюдает, но продолжал смотреть на мельницы, которые мелькали все чаще. Лопасти из оцинкованной жести крутились под ветром. Электричка остановилась. Несколько пассажиров сбежали с платформы по лестнице с деревянными ступенями. Раздался свисток, и они снова поехали.
Навстречу выплыл примыкающий к станционным постройкам, обшарпанный трехэтажный дом с балконами, за ним потянулись кокетливые виллы. Парусиновые тенты у стены, выходящей в патио, или над стеклами входной двери создавали представление о тенистой прохладе комнат. Один за другим уносились назад тихие поселки. На дороге землекопы, согнувшись, крошили лопатами голубую глину. Вдали показалась стеклянная крыша оранжереи, под которой растения отливали всеми оттенками зеленого цвета. Двухцветные виллы: то красный низ с желтым верхом, то бельэтаж цвета бордо на белом цоколе. Перед магазином стояло несколько запыленных лакированных автомобилей, трое мужчин в пижамных куртках о чем-то беседовали возле витрины с надписью золотыми буквами.
— В каком классе вы по музыке?..
— В пятом…
— О! Значит, вы пай-девочка… простите, в пятом?.. Так вы почти учительница музыки… Но скажите, я вам нравлюсь?
— Да, вы…
— В самом деле?..
— Да, таких, как вы, я никогда еще не встречала…
— Вы к тому же еще и добры! Послушайте… Если я взял на себя смелость приласкать вас, то лишь потому, что встретил в вас то, что принадлежит мне по праву после стольких лет ожидания и тревоги. О, если б вы знали, как я жил! Для меня чудовищным было бы не приласкать тебя, не целовать твои руки, твои милые локоны. Я смотрю на тебя как на вновь обретенное сокровище. Если бы Адам после изгнания из рая, смог бы туда однажды вернуться, я уверен, он ласкал бы деревья, которые так любил и которых был лишен, с такой же нежностью, с какой я глажу теперь твои руки. И если тебе кажется сейчас, что я умею хорошо говорить, ты этому не верь. Я так никогда не говорю. Скорей всего, мне помогает волнение, вообще-то я человек молчаливый, но вот рядом с тобой мне хочется говорить… говорить… Нет таких слов, которые были бы достаточно прекрасны, когда я говорю о тебе.
— Вам многие девушки нравились?..
— Да… я знал многих женщин… вы не первая… Но, понимаете… даже в лучших из них я открывал такие черты… не могу сказать, какие именно, но только все мои чувства тут же увядали. Знаете, мне стыдно говорить вам такие вещи… Те женщины, как бы это сказать, лишь пробуждали во мне чувственность. Вы — другое дело. Мне кажется, что я знаю вас давным-давно.
И в самом деле, Ирене настолько гармонично вошла в созвучие его мыслей, что, возможно, как раз поэтому не пробуждала в нем никаких низменных желаний. Он плавал в горячем свете ее глаз, как губка в волнах тропического моря. Ее спокойная нежность пропитывала его мужское «я», и он плыл по воле волн. Наверное, именно так мать укачивает на руках ребенка. И он пробовал объясниться:
— Понимаете, почему я целовал вам руки? Потому что это символ подчинения, покорности. Я ласкал ваши волосы в знак обожания и страха, страха сломать что-то очень хрупкое, а то, что я взял вас за подбородок, означает отеческую радость, ибо только отец, душа которого чиста от дурных мыслей, может вот так ласково и нежно взять за подбородок свою дочь.
Он упивался дурманом собственных слов. Глаза его сверкали. В ясной дали солнечного дня, за горизонтом, смещавшимся навстречу поезду, он не мог отыскать слов, которые выразили бы его преданность, всю глубину его самоотречения. Ему хотелось, как верному псу, растянуться у ног девушки. Или просить, чтобы она разрешила ему поклоняться ей, уткнувшись лицом в ее колени. Она пробуждала в нем странные порывы, удивительные при той доле цинизма, которая жила в его душе. Как могла сочетаться эта вдруг пробудившаяся наивность с его опытом мужчины, который не первый год женат? Но в эти минуты Бальдер начисто забыл о своей жене. Он был один на свете, он отрекся от всех, он мчался в неведомое и с удивлением замечал, что бегущий навстречу пейзаж усиливает это настроение. Снова потянулись кварталы бедноты. Из окна вагона они видели живую стену подстриженных кустов бирючины, окаймлявших пути с обеих сторон. Подальше вздымались сосны и эвкалипты. На повороте желтое солнечное пятно упало на белый шелк платья Ирене, и Бальдер подумал: «А ведь она женщина… у нее все, как и у других женщин».
