Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
Жену я застал всю в слезах, и ничего не мог понять в этом наборе жалоб, слез, всхлипываний и истерики, пока не поклялся все перебить, сжечь и себя и ее. А она меня знала. Меня не донимали многие проблемы, которые донимали других, но я сам творил себе свои проблемы, умудряясь из малозначительных случаев и из оттенков создавать собственные, свои. Я не мечтал о волжском пиве или об аджарских пляжах, не вздыхал о помидорах и персиках, о метро, об интеллектуальном общении. У меня были книги. Книг на Колыме было очень много. А насчет общения… даже если твой собеседник — идиот, то для тебя это тоже путь познания. Ты познаешь идиота, причем многие из них отличаются от неидиотов только тем, что не умеют это скрывать. Впрочем, на Колыме идиотов было сравнительно немного. К тому времени у меня сложилось свое мировоззрение, свои установки, и отлучить меня от них кому-либо вряд ли удалось бы.
Жена рассказала: с год тому назад некая комсомолка (она ее потом назвала Галей) сообщила в райком, в прокуратуру, что начальница межрайонной аптекобазы Хвостова фальсифицирует медикаменты. Что это значит? Очень просто… Берешь какой-нибудь порошок, который стоит, допустим, тысяч пять за килограмм, отсыпаешь от него, скажем, одну треть, а потом добавляешь туда тот же вес, но очень безобидного и очень дешевого порошка, например, белой глины, мела, или, скажем, сахара, с которым пьют чай. А дорогих медикаментов много, среди них — наркотические, смертельные яды. Что же касается того, что кому-то эти разбавленные лекарства не помогут или даже навредят, Хвостова придерживалась концепции незабвенного гоголевского Земляники: все в руках божьих, Бог дал — Бог взял.
Провели расследование. Все подтвердилось. Хвостову сняли, и она куда-то исчезла. Но так как она снабжала этими испорченными медикаментами все аптеки района, в том числе и аптеку которой заведовала жена, то через некоторое время все эти порченные медикаменты были изъяты по списку. А потом всех аптекарей вызвали в суд и предъявили им иск. Я помню, как лично сам писал в суд мотивированное заявление с отказом платить за чужие грехи. Суд отложили. Но с Магадана приехал ревизор, некая Торукаева, имевшая указания изыскать, найти, измыслить… И она, конечно, нашла пятнадцать тысяч рублей недостачи. А моя жена — что? Ребенок. Ее в тюрьму, да еще к колымским гиенам!
Я заведомо знал, что она не брала и не махинировала. А что делать? Поджечь аптеку, догнать и убить Торукаеву, добраться до старой суки Николашкиной, которая заведовала всем аптекоуправлением, дать взятку, но кому и за что?
Прежде всего я собрал все архивы и спрятал их так, что их не нашел бы никто. Позвал Алексея Романовича, моего друга и человека необыкновенной судьбы и сделал двойную самопроверку. Но прежде я расскажу несколько слов об Алексее Романовиче.
Родился он не то в двенадцатом, не то в тринадцатом году в Иркутске. Отец был убит на фронте, а мать умерла неизвестно отчего. Потом была беспризорность, приюты, потом, в гражданскую, он был сыном полка, и уже незадолго до этой войны — высшее специальное училище. Он командовал группой спецразведки: уничтожить, захватить, взять тепленького и многое другое. Группа была подчинена ставке Верховного Главнокомандования.
Плечистый, сухощавый и светловолосый с серо-голубыми глазами и резкими чертами лица, он говорил по-немецки, как немец, знал анекдоты последнего времени и бесподобно играл на губной гармошке. Через два года он уже имел восемь орденов и звезду Героя.
Однажды, когда он вернулся из рейда в расположение части, там появился человек из политотдела фронта. Беседуя с Алексеем Романовичем и что-то записывая, он внезапно увидел лежащий на столе огромный фолиант, и с трудом, путаясь в словах, прочел; «История мировой порнографии». Раскрыв ее наугад, он налился багровой кровью:
— Это… Это ж… — он искал название. Но Алексей Романович перебил его:
— Просто голые бабы, ни секретных документов, ни антисоветской агитации.
— Но мораль, — захлебнувшись, взвизгнул политработник.
— О своей морали мы позаботимся сами, — прервал его Алексей Романович.
Политработник взглянул на звезду Героя и чуть поубавил тон.
— Я вынужден изъять это произведение фашистской культуры и доложить кому следует.
— Ничего ты не заберешь, а доложить — докладывай, это твой хлеб.
— Вы забываетесь, капитан, — распетушился тот. — Я вам приказываю!
— Приказывать ты мне ничего не можешь, — отчеканил Алексей Романович и повернулся к сержанту. — Василий! Проводи товарища подполковника!
Все вроде бы на этом и кончилось. Подполковник во вражеские тылы не ходил, и вообще на войне он был нужен так же, как экстракт хинина за обеденным столом.
Но он мог запросить и обработать любые документы, и он запросил и обработал. И получилось, что не банда дезертиров, уходящих в тыл уничтожила заградотряд, а спецгруппа капитана Иванова. И что в распоряжении группы была не книга со скабрезными картинками, а разлагающая фашистская литература, написанная если не самим Гитлером, то кем-то из его ближайших приспешников.
Ночью капитана Иванова взяли. Ему инкриминировали, во-первых, уничтожение роты внутренних войск, распространение фашистской идеологии, попытку дискриминации политотделов и многое другое. Потом — ожидание расстрела, а потом — Колыма. Его здесь хорошо знали и помнили, а особо один случай.
Когда пароход с этапом остановился у пристани, у узкой горловины специального трапа, через который пропускали по одному из привезенных заключенных, стоял солдат с деревянным молотком и с куском бумаги, пришпиленным кнопками к дощечке.
«Первый, второй, третий, четвертый, пятый…» — считал солдат, ударяя тяжелым деревянным молотком по спине каждого проходящего и, отсчитывая пятерку, делал пометку, а потом все повторял сначала.
И вот, когда его молоток взлетел над спиной проходящего Иванова, тот резко обернулся, и его глаза встретились с глазами солдата… Считающий густо покраснел и выронил молоток. А потом, когда уже Алексей Романович прошел, он остановил прохождение этапа и, сунув дощечку с отметками в чьи-то руки, скрылся.
Воздействовать на конвойного солдата, да еще на Колыме. Воздействовать одним взглядом. Об Иванове стали говорить, что у него особый гипнотический взгляд и еще бог знает что.
Но дело заключалось, конечно, не в гипнозе. Человек, даже если его приучили обращаться с другими людьми хуже, чем со скотом, где-то в самой глубине чуть-чуть остается человеком. В нем пробуждается сомнение и что-то похожее на стыд.
Потом, еще позже, спустя год, Алексей Романович был оправдан. Ему вернули ордена и звание Героя. А пока он, ссыльный, на прииске работал бухгалтером. За двое суток мы с ним дважды перепроверили всю аптеку и всю документацию, но ничего не нашли, никаких растрат и хищений. И Алексей Романович раскрыл нам, где и в чем зарыта собака. А в бухгалтерии он был великим спецом.
В понедельник приехал помпрокурора Макушкин с двумя милиционерами. Войдя в комнату, он ткнул в меня пальцем:
— Ты кто такой?
— А ты? — ответил я.
В комнате сидело трое из моей артели, которые убеждали меня кинуть этим, их пятнадцать тысяч, пусть они подавятся. Но я уже пошел вразрез.
— А у ней муж-то вроде бы не значится, — спросил он. — Значит, ты — сожитель?
— А мне наплевать, что у вас значится.
— Интересно, — протянул Макушкин, — У тебя, конечно же, отличная биография, и ты нас, конечно же, ненавидишь?
— Это кого, вас? — переспросил я.
Макушкин вяло улыбнулся:
— Прокуратуру, милицию…
— Лично вас, — ответил я.
— Но ведь вы меня в первый раз видите, — перешел на «вы» Макушкин.
— Это вам только кажется, — ответил я. — Я давно вас знаю, и делишки ваши.
В лице Макушкина что-то дрогнуло, мелькнул какой-то непонятный в то время испуг, и он махнул рукой:
— Посторонних прошу покинуть квартиру.
— Пусть они будут понятыми, — показал я рукой на своих бригадников.
— Хорошо, — согласился Макушкин, — не надо будет никого искать. — И начал записывать фамилии понятых.
Между тем один из милиционеров привел участкового и тот, кося на меня глазами, чтото жарко зашептал на ухо помпрокурора.
Ничего, конечно, не нашли, а я, издеваясь, предлагал им поднять полы и разобрать стены.
Но они все же увезли с собой Аннушку. Она просидела ночь в районном КПЗ, а я кружил вокруг, как голодный волк. Утром жену выпустили под расписку, и я увез ее, притихшую и молчаливую. А вообще-то она была веселой и резвой хохотушкой. Ее взяли, чтобы запугать.
Вечером, дня через три, я остановил на улице самого Макушкина, идущего пешком к дому, и он испуганно заозирался по сторонам.
— Да нет, — засмеялся я. — Ты успокойся. Я вот что хотел тебе сказать: мы все проверили и перепроверили. К ее рукам не прилипло ни копейки. Это ты знаешь сам, и знают те, кто тебя науськал. Но если ее тронут, и даже посадят меня, вы все заплатите за это. Вас похитят, вывезут в тундру, разденут и подождут, пока вы затвердеете. Знаешь, как это сказано у древних? «Пусть погибнет мир, но исполнится закон».
