Виктор Ерофеев - Энциклопедия русской души
Россия превращается во "фрагменты географии". Может, России уже нет? Как нет? Вот - карта. Так это только карта. Может быть, Россия чистая фикция? То, что мы живем в иллюзорной стране, с иллюзорным главнокомандующим, иллюзорным правительством, иллюзорным парламентом, иллюзорной внешней политикой, иллюзорной экономикой и иллюзорной оппозицией - это и так ясно. Но то, что из-под нас всех эту страну уже вынули, как матрас, и не с тем, чтобы продать, кому нужна рухлядь, а просто тихо отнесли на помойку, никому не сообщив - это, по-моему, очень возможно.
Ведь мы живем в абсолютно ложной реальности. Нам говорят, если вообще что-нибудь говорят, что мы совершаем поход из одной общественной системы в другую, и этим мы занимаемся в течении всех -х годов. Полный бред. Из какой системы мы выходим? Из социализма? У нас не было социализма - социализм в Швеции, а у нас был государственный произвол. Куда переходим? В капитализм? Но у нас нет даже зачатков инфраструктуры рыночного общества, есть только видимость деятельности и реальность опять-таки государственного произвола, видоизмененного - да, но лишь с тем, чтобы существовать дальше. Мы по-прежнему боимся властей, хотя, казалось бы, их выбираем. Они несутся мимо нас с наглыми рожами, с наглой мигалкой; мы по-прежнему ходим им кланяться, а они по-прежнему воротят нос.
Россия нам уже только снится.
Это возмездие за откровенный расизм русского обывателя, за цинизм верхов и похуизм низов, за весь наш чудовищно прожитый век, от Ленина до сегодня. Нам в России все казалось: обойдется. Как-нибудь проскочим. С помощью воровства, Бога и Запада. Мы летели в пропасть, но делали вид, что парим. Пыжились, изображая из себя сверхдержаву. Мы никогда не хотели признать глубину собственного падения.
Нет ничего удивительного, что у нас украли родину.
непосредственная реакция
Серый прижался ко мне и сказал, весь красный от возмущения:
- Наконец-то ты пишешь о том, о чем не шутят. На глаза у обоих навернулись слезы.
кокаин
Мы шли вдоль быстрой речки и даже поцеловались. Б.А.З. сказала, что хочет меня лучше узнать. У нее работа, которую она не бросит. Это был какой-то слабый градус страсти.
Она рассказала, что иногда через свернутую долларовую бумажку она нюхает кокаин.
- Кокаин! - фыркнул я. - Помогает при гайморите.
Она рассказала еще, что жена ее друга, коллеги по бизнесу, Марина, русского происхождения, косметолог из Голливуда, ее однажды трахнула на уик-энде.
Она вообще была очень доверительна. Я понял - это пиздец.
дача
Мой первый бог - Дед Мороз. Вдруг Б.А.З. спохватилась. Мы поехали смотреть Красную площадь. Все складывалось как нельзя лучше. Ночью - ко мне на дачу. Пить чай. До чая дело не дошло. Боже, она была душистая и бесстыже-целомудренная, как белая сирень. Я ломал ей ветки до самого утра. Утро было туманным. Я обломал ей много белых веток
б. а. з.
Большая Американская Зая улетела первым классом вместе с голубым "Мережковским". Позвонила из Шереметьево:
- У меня голова перевернулась от России. Я хотел спросить:
- Ты любишь меня? Но не спросил.
последняя крыша
Деревня, состоящая из дырявых крыш без домов. Юродство - последнее прибежище.
воскресающий гений
После похорон Серого я вернулся к себе домой. Что-то будет. Всеобщая стачка. Смена правительства. Переворот. Распад государства.
Мне было интересно.
Мне было все равно.
Я учился смотреть на Россию как на иностранное государство. Россия насрала мне в карман. Я торговал перегаром, запахом "Примы" и мочи. Мне крупно повезло. Я умудрился продать обвалявшуюся родину, которой никому не надо. Я с ней разделался. Я убил гения места. Меня колотило. Я знал: милиция охотится за мной. Я вяло скрывался. Переходя из дома в дом. Я знал: страна обречена. Меня это мало заботило. Я получил все, что можно. Я перестал болеть Россией. Я почувствовал, как освобождаюсь от подлой зависимости твердить ее имя с той же частотой, с которой немец произносит слово "шайсе". У меня вырастают крылья. В меня хлынула новая радость. Пора сматываться!
Русский опыт научил меня, что человек должен быть привязан к бытию. Как угодно. Как протестант, верящий, что Бог ценит его труд. Как католик, включенный в непогрешимость Папы. Как буддист, обнаруживший в своих мантрах систему реинкарнаций.
Я зашел в свой подъезд. Поднялся на второй этаж. Меня дожидался человек. На подоконнике в коридоре.
- Ну, чего? - сказал он. Я всмотрелся в него:
- Ты зачем с ножом ходишь?
- А с чем мне еще ходить?
- Как дела? - спросил я его, чтобы оттянуть развязку.
- В порядке! - ответил он.
- Волки! Волки! - закричал я.
Никто не услышал. Его синие глаза светились радостью жизни.
открытый гроб
Не выставляйте меня напоказ в открытом гробу. Что за манеры! Зачем русские рвут себе душу, прощаясь с покойником? Зачем ведут под руки почерневших близких, чтобы те невменяемо гладили покойнику волосы? И так тошно. Или это подстрекание вытья? Бабы, войте! Плакальщицы в деревенских платках, вперед! Запричитали. Заголосили. Уж заводиться так заводиться. Не хоронить же просто закрытый ящик! Вдруг он пустой, и тогда конфуз получается. Мало нам, что ли, похоронных конфузов? То не того в гроб положат, то перевернут и вывалят, неся вниз по лестнице. Пусть ящик стоит открытым. Чтоб все без обмана. Откуда взялся этот истерический протокол? Последняя проверка на дороге. Куда смотрит Церковь?
Тонкие деятели вскрикнут: традиция! МЦАП грянет: вечная память! Так заведено прощаться: и с царями, и с холопами. Мало ли что! Мы - заложники неприличных обрядов, отпрыски телесных наказаний. Наш катехизис: дави! Ненависть радует душу. Мы запутались в традициях, совсем растерялись. А с открытым гробом - не надо о страшном! А это не страшное - это наш национальный триллер.
Католические похороны - для нас светский выезд под черной вуалькой, собрание выглаженных костюмов, солнечных, с титановыми душками, очков, напомаженных молодцов. Протестантские фюнералы - ах, эти голливудские колокольчики при выходе из кирхи! Учтивые, все друг друга вперед пропускают, как будто из кино вышли. Да они из кино и вышли - видеокассетные похороны. Всех немедленно обвинить в лицемерии. Венки слишком вычурны. Скупые слезки не удовлетворяют родного чувства самоистязания, саморасцарапывания. Мы рождены изводиться в лоскуты, вплоть до русского погребального катарсиса.
"Вот я лежу, но этот я - не я, а где же я?" - мой скорбный надмирный вопрос.
Их западные могилы слишком хорошо вырыты, заправлены, как постели, защищены со всех сторон от червей. Не то что наши - с плавающим окурком. Не то что наши по весне - с провалом до гроба, как сойдет снег. У их священников слишком постные лица, у их могильщиков чересчур осмысленные физиономии. Западный отказ от поминок - дурное следствие жизненной скупости, нам подавай долгое прощание, с посткладбищенским тщательным мытьем рук и застольем, медленно уходящим в шумное беспамятство, водочное небытие.
Но отведи нас на Ганг, и мы превратимся с испугу в Европу при виде, запахе горящих на набережной трупов. Мы ошалеем от показательных костров и бесслезных, худеньких родственников, сплоченно уверенных в реинкарнации. Мы разглядим здесь только дикость, язычество и - кубарем домой. Нам позволяли смотреть всего лишь в глазок крематория, чтобы не было дефицита кошмаров, да и то - до поры, до времени. У нас в ушах не треск бамбука, а стук заколачиваемых гвоздей. Сначала- застенчивый, под конец - с оттяжкой. А если это тяжелый обычай, так есть люди, которые и "тяжелые фильмы" не смотрят. Но я, сколько ни хоронил покойников в открытых гробах, знаю наверное, что это только против их памяти. Помнятся, как нашатырь, одни синюшные лица и отталкивающий замогильный холод руки, и где-то на горизонте стоит отодвинуто маленький живой человек и не смеет приблизиться с живыми ручками.
Батюшка, ну, чего застыл? Отпевай. Я не любитель спорить. Почему тогда только лицо и руки? Уж лучше бы совсем голым, как в морге. И все бы разглядывали мертвый припорошенный хуй и спущенные яйца, делая вид, что их это не интересует. Есть похоронный генерал с дарами, всем похоронам - венок сонетов, на который живо реагирует вдова. Она ничего не видит, а тут срывается с места и жадно глотает слова соболезнования. Сутулый караул с подвязками похоронных дружинников. Выводок проходимцев с серьгой в ухе и без серьги. Женщины с остановившимися, лисьими мордочками. Чем хуже сложилась их жизнь, тем сильнее они балдеют от разглядывания знакомых покойников. А где-то там дальше кладбищенские бабульки - стахановки трупного любопытства. Нюхая парные стебли неприлично пахнущих цветов, одни замечают лишь мертвое в открытом лице покойника, другие настаивают на красоте.
