Леонид Гартунг - На исходе зимы
— Всю деревню прошел, и никого знакомых… Или не узнаю? А пришел на кладбище — все знакомые.
— Отца-то могилу нашли?
— Нашел, — кивнул Тополев.
Асаня, должно быть, почувствовал неправду — отвернулся.
— Ну, давайте за стол. Катя ушла, а нам кое-что оставила. Ради встречи и ради новоселья… Вася, иди. Хватит валяться.
Из-за перегородки вышел Василий Лихачев. Они виделись мельком, когда перевозили Асаню.
— Вот теперь я узнал тебя, — сказал Тополев.
— Слава богу, — усмехнулся Лихачев, — а то я все боялся, вдруг не узнает?
Тополев внимательно посмотрел на него и ничего не ответил.
— Я водку не пью, — сказал он, заметив в руках Асани бутылку.
— Вот и напрасно, — проговорил Лихачев. Он выпил стакан, не стал ничем закусывать и ушел за перегородку. Через некоторое время позвал Асаню.
— Ты вот что, — заговорил он сначала тихо, потом все громче. — Юлию Александровну знаешь? Так вот, мне с ней надо поговорить. Понимаешь, крайне надо. Будь другом — сходи, скажи, я жду. Пусть сюда придет. Всего два слова. Но чтоб не откладывала. Скажи, очень нужно. Или постой… Дай карандаш. Я напишу ей. А впрочем, не надо записки. Так скажи. Где она может сейчас быть? В библиотеке?
Тополев, затаив дыхание, слушал, и даже сердце у него забилось учащенно. А Лихачев продолжал:
— Если в библиотеке, отзови, чтоб Иван Леонтич ничего не знал.
— Ни в какой она не в библиотеке, — возразил Асаня. — Она в сельсовет поедет. Должно быть, дома, собирается… Но я скажу.
— При Настеньке ничего не говори… Или обожди. Никуда не надо. Я сам…
— Куда ты сейчас?
— Это верно… Так все же сходи. Как у тебя нога? Ты не осуди… Милый ты человек. Дай я тебя поцелую. Понимаешь, такое дело. Один раз в жизни бывает. И обратно пойдешь — еще одну белую…
— А может, не надо? Я ж не буду. Мне тоже в сельсовет, свидетелем.
Когда Асаня ушел, из-за перегородки появился, пошатываясь, Лихачев. Сел напротив, водрузил на стол локти и уставился на Тополева пьяными глазами.
— Что вы так смотрите? — спросил Тополев.
— А почему не посмотреть? Первый раз живого писателя вижу. Их, наверное, не так и много?
Такой поворот несколько успокоил Тополева.
— Нет, не много, — подтвердил он.
— А что для этого нужно, чтобы книжку написать?
— Ну, этого в двух словах не скажешь…
— А платят хорошо?
— Хватает.
— Удивительное все же дело. Один брат колхозный кузнец, другой — писатель. Только одна беда — тот, который писателем стал, вдруг пропал… Это ведь удобно в некоторых случаях — взять и пропасть. Ни о ком не надо беспокоиться. Отец вдовый с малышом. Такие трудные годы, лебеду ели… Очень удобно было исчезнуть. Когда калеки работали, бабы да старики. Книжки писал, а брату ни одного письма… И деньги за книжки, должно быть, немалые, а брату ни копейки.
Тополев обозлился и подыскивал слова для достойного ответа, но в это время возвратился Асаня. Назревавшая было ссора погасла, Лихачев набросился с расспросами на Асаню.
— Нашел? Ну, что она?
— Говорит, что не может. Скоро ехать уже.
— Так чем она занята?
— По-моему, платье гладит.
Лихачев помолчал и сказал мрачно:
— Так оно и должно быть…
Потом пришла Катя. Собиралась, одевалась. Затем Асаня брился. Затем все уехали, и Лихачев остался один. Тополев мог бы и не ехать в сельсовет, но сам вызвался, как он намекнул, чтобы наблюдать нравы, а в действительности, чтобы не оставаться с глазу на глаз с Лихачевым и лишний раз увидеть Юльку. Весь этот день Тополев вспоминал о ней все определеннее и определеннее и сам удивлялся своим мыслям.
41Никогда прежде не случалось Василию Лихачеву столько думать о своей жизни. Только о работе думал подробно, обстоятельно, а о себе — урывками, кое-как. Да и зачем о себе думать — все шло как у всех и жилось легко и быстро. Выбирать жизненных путей не приходилось — обстоятельства сами подсказывали, что и как. В школе учился — это само собой разумелось. Учился без труда, на лету хватал. Школу окончил — в техникум поступил. Куда поступить — тоже не он решал, больше родители, отец. Потом армия — делал, что приказывали. Потом женитьба. Возраст такой — все женятся. И опять выбирать не приходилось — Пана сама, можно сказать, на шею вешалась, влюблена была без ума. Да кроме нее, Василия никто и не интересовал. И вообще, собственная личность его была как-то на заднем плане. Так и шло все само собой.
До встречи с Юлькой он никогда не думал, что женщина может быть такой… А какой? Как сказать? До нее был Василий Лихачев — отец семьи, заботливый муж, а теперь он кто? Что она с ним сделала? Сперва старался побороть себя, противиться этому наваждению, потом махнул рукой — будь что будет. Она стала главной во всей его жизни, а все прочее опостылело. Взял очередной отпуск. Подал заявление, чтоб уволили… И теперь вот у Асани. Почему у Асани? Может, потому, что ни он, ни Катя ни о чем не спросят. Асаня такой — ему ни до чего дела нет. Или только кажется таким — не поймешь. А Катя — та из гордости ничего не спросит. Ни за что не покажет, что интересуется. Пришел — не спросили, зачем, надолго ли. Живешь — живи…
Чтобы чем-то занять себя, Лихачев прибрал немного, коту молока налил в блюдце. Потом бродил по комнате, маялся. Хмель понемногу проходил. Прибежала Светка. Спросила:
— Ты всегда у нас будешь?
— Поживу и уеду.
— Куда?
— Далеко.
Светка пахла морозом и шоколадными конфетами. В детсаду у них был праздник по поводу 8-го марта.
Василий хотел помочь ей снять шубку с капюшоном, она обиженно воспротивилась:
— Я сама… Не надо. Мама говорит, что дети все должны сами.
Сняла шубку, повесила ее на гвоздь, разулась, валенки поставила сушиться на русскую печь. Поворчала, как взрослая:
— Хуже нет — переезжать… Ничего не найдешь.
— А что ты потеряла?
— Туфли свои.
— А где папа и мама?
— На свадьбу ушли.
Светка забралась на диван с ногами.
— А зачем люди женятся?
— Чтоб не скучно было.
— А ты разженился?
— Кто это тебе сказал?
— Мама.
— Верно, разженился.
Посидела молча, подумала, затем спросила:
— А почему Верка говорит, что у меня папа не настоящий?
— Какая Верка?
— Со мной в одной группе…
— Неправду она говорит — папа у тебя самый настоящий…
— А ты своей Ниночке на ночь читаешь? А мне папа читает… Ну, что ты какой скучный стал?! Скажи что-нибудь.
— Тебе спать пора.
Они еще немного поболтали, потом Светка разделась, залезла под одеяло. Лежа на спине, опять озабоченно заговорила:
— Папочке на людях побыть полезно… А то он совсем закис со своею болезнью. Только бы не напился в гостях…
— Спи.
— А ты мне читать будешь?
— Что тебе почитать?
— А вон возьми книжку на полке.
Василий взял книжку, уселся поудобней, начал читать Андерсена.
Вскоре Светка уснула, а Лихачев представил себе, как сейчас дома. Ниночка, наверно, кончает готовить уроки. Петя что-нибудь лепит из пластилина. Лёсенька, должно быть, уже спит…
Неожиданно пришла Маша. Вошла, посмотрела в глаза:
— Что же не открывал долго? Думал, Пана? — Разматывая пуховую шаль, сказала насмешливо: — Не бойся. Не придет.
— Что-нибудь случилось?
— С чего ты взял?
— Лёсенька как?
— Я ей пенициллин ввела. Сегодня температура нормальная. Что это ты читаешь? Детская?
Прошлась по комнате, подошла к окну.
— А это что? Почему Асаня не принимал?
— Не знаю.
Взяла бутылочку на подоконнике, посмотрела на свет.
— Давно выбросить пора. Вон хлопья плавают. А Пана не придет, не бойся.
— Я не боюсь.
— Она говорит: «Не мне ему кланяться. Если у него совести нет, пусть творит, что хочет.» И детям объясняет: «Наш папка другую себе нашел, помоложе да покрасивее, а мы ему теперь ни к чему».
— А черт! — не выдержал Василий.
— А ты чего ждал? Что она детям будет объяснять, какой у них папочка хороший?
— Ты зачем пришла? — спросил Василий. — Уговаривать?
— Очень мне надо. Но если хочешь знать мое мнение, то скажу — ты глупость делаешь.
— Тебя Пана подослала?
— Да нет же. Ей-богу нет. Соскучилась и пришла. Ты ж мне брат родной.
Маша нетерпеливо прошлась по комнате.
— Василий, у меня к тебе просьба. Возьми вот это.
Тут только он заметил в руке ее газетный сверток. Развернул — патроны от его двустволки. Маша виновато опустила глаза:
— Спрячь подальше. Нельзя такие вещи оставлять. Мало ли что может случиться… Дети.
— При чем тут дети? Патроны под замком были в кладовке.
— А ключ? Я ведь ключ нашла. У тебя в стеганке.
Он посмотрел на сестру, смутился.
— Чудишь?
Что-то надо было сказать ей, но он не знал, что именно. Она сама пояснила.