Эндрю Шон Грир - Невероятная история Макса Тиволи
Однако самая восхитительная мысль, которая согревала меня холодными ночами, такова: из целого мира Элис выбрала меня.
— Начинаем, — провозгласил священник, подходя к нам. Его одежды, рукавами напоминавшие облачение японских императоров, развевались, пока он похлопывал себя по карманам в поиске очков. К моему ужасу, он посмотрел на вдову Леви. — Вы — невеста?
— Нет! — рявкнул я, возможно, слишком громко.
Свидетельница и ее дочь расхохотались.
— Господи, ну конечно же нет. Нет, я мать не весты.
— А невеста — я, — абсолютно серьезно произнесла Элис, беря меня под руку.
— Ясно. Пожалуйста, встаньте передо мной. Дорогие возлюбленные…
В глубине души я радовался, что Элис захотела простую свадьбу, без гостей. В конечном итоге вообще никто не пришел. Ее родственники жили в далеком Сиэтле (надо сказать, Элис от них тошнило), а я притворился сиротой. Она заинтересовалась моей биографией, и я сочинил историю о папе-торговце, который бросил нас, и матери — оперной певице, пропавшей во время возвращения с гастролей на Востоке.
Что, кроме смерти, могло помешать матери приехать на свадьбу сына? Немыслимо: невеста для горбуна. Да если бы мама могла, она бы забросила свою жизнь и с головой погрузилась бы в вышивание носовых платков, одежды, простыней для нашей постели, приехала бы давать Элис советы по платьям и шляпкам (и уж точно не допустила бы этого бутылочно-зеленого оттенка), начались бы всевозможные сложности совместной жизни, так хорошо известные моей дорогой вдове. Однако мама не приехала. Я просто ничего ей не сказал.
По-настоящему жестокие поступки совершаются медленно. Сначала держать от себя подальше маму с Миной было довольно просто, как-никак жили они в Окленде. Подав в суд на страховую компанию, не оплатившую сгинувшее при пожаре серебро, мама решила больше не возвращаться в Сан-Франциско. Ей понравился новый дом на холмах, а страховка за сгоревший Саут-Парк позволяла не беспокоиться о финансах. Конечно, дело было не в этом. Она любила старый Сан-Франциско. Там она родилась и видела золотоискателей, спускавшихся с гор, итальянцев, которые на Нортбич выдавливали виноград в свое кьянти, горничных, с пением выбивавших ковры; мама видела расцвет города и падение. Так можно ли ее винить за то, что, увидев смерть старика, она не захотела смотреть на молодчика, занявшего его место?
Ко времени моей женитьбы Мина отказалась видеться со мной. Еще в 1900 году мы рассказали ей об истинной сути «дяди Биби». Двенадцатилетняя девочка смотрела на меня, теребя браслеты и ничего не понимая.
— Он умрет? — спросила Мина.
— Как и все мы, — ответила мама.
Тогда сестренка впилась в меня пронзительными черными глазами и запричитала:
— Только не надо никому говорить, пожалуйста. Прошу тебя, Биби, не говори никому.
Я ее понял. Долгие годы Мина не уставала брать с меня это обещание. Она считала, что мое уродство плохо скажется на репутации всей семьи, а особенно на ее собственной репутации. Мина оплакивала старого Биби. Однако его призраку было суждено скрываться на чердаке.
Впрочем, Мина ни в чем не виновата. Перешептывавшаяся с влюбленными поклонниками и танцевавшая дерзкую польку на городских вечерах, Мина была не виновата. Как и мама, остававшаяся в доме на отшибе и беседовавшая с призраками. Виноват лишь я. Поскольку сделал все, чтобы скрыть свою свадьбу. Через несколько лет я перестал отвечать на письма и звонки, извинялся за свое отсутствие на праздниках и днях рождения, свел свои визиты к непродолжительным ленчам или прогулкам и, наконец, совсем пропал из их жизни. Я не хотел, чтобы они выдали мою тайну, разрушили таким трудом завоеванную любовь. Я скрывал свою жизнь. И себя тоже. Я не первый, кто так делает. Подобно отцу, я просто исчез за пеленой снега.
Поэтому на свадьбу я пришел один. Со мной были только шляпа, костюм да сердце, полное любви. Без друзей, без родни, Эсгар полностью отдал себя жене, когда одел на ее палец обручальное кольцо и прошептал самые простые слова.
— Я тоже, — ответила Элис. Наша свидетельница заплакала.
Священник объявил нас мужем и женой. Птицы, дремавшие в недрах черной лестницы, взмыли в небо.
Рука Элис была холодна как лед.
— Эсгар, ты плачешь?
— Нет-нет.
— Какой ты забавный. Поцелуй меня.
Да. Я поцеловал. Ведь в моей жизни не осталось никого, кроме тебя, милая Элис. Я распрощался со всеми.
Чем мы не пожертвуем ради любви? И кем мы станем?
Ах да, первая брачная ночь. Понимаешь, сладострастный читатель, возможно, исповедь прочитает мой сын и зальется краской стыда, поэтому я должен прикрыть эту страницу павлиньим пером. А за ним ты можешь представить все, что тебе заблагорассудится: тела скрыты туманом. Воспоминание с ароматом флоксов, юношеская страсть, усилившаяся в два раза, фальшивое имя из уст любимой. Страсть поцелуев. И так далее.
Много лет спустя, путешествуя на автомобиле, Хьюго спросил: почему я не пригласил на свадьбу его?
— Ты спятил? — удивился я. — Ты бы все испортил.
— Макс, я бы загримировался. Нацепил бы фальшивую бороду и шляпу. Взял бы зонтик. Да хоть за дерево бы спрятался.
— Там не было деревьев.
— Тогда за какой-нибудь толстухой. Я приглядывал бы за тобой на правах свидетеля.
— Это смешно.
— Почему ты ничего не сказал?
— Мы тогда не были близки, разве не помнишь?
И многое друг другу не говорили.
— Верно.
Он вел машину мимо зеленоватого озера, затененного одиноким облаком, в открытое окно со свистом залетал ветер. Я показал на трех мальчишек, с громким визгом прыгавших в воду; мой друг улыбнулся. Эх, старина Хьюго.
Однако вернемся к семейной жизни.
Мы живем в волчьем мире, и все же Элис смягчала удары судьбы. Каким-то чудом ей удалось при нашем скудном заработке устроить богатую милую жизнь. После землетрясения все подорожало, а Элис устраивала праздники риса с ароматными специями, доставала через богатых друзей билеты в оперу, перешивала наше покрывало из старых платьев и делала все так легко, словно переплавлять огарки в разноцветные свечи было совершенно естественным. Вы никогда не пробовали использовать вместо плитки на кухне разбитый при землетрясении фарфор? Моей жене это удалось. Элис наняла соседского мальчика и отделала мою убогую кухню полученными от друзей кусочками фарфора. Она даже треснувшую чашку к стене приклеила — представьте себе чашку, торчащую из стены, с ручкой и остальным! В ней жена всегда держала свежие цветы, которые я ей дарил.
Наш завтрак представлял собой готовую смесь «Витабикс». А вот над чем мы тихонько посмеивались в гостиной, но не демонстрировали посторонним, так это танцы в стиле тарки-трот. И входя вечером в гостиную, Элис с улыбкой вдыхала аромат «Редивива».
Скажите, каким вином наслаждаются? Как должна выглядеть вилка?
Называй меня кем угодно, Элис, только не скрягой. Я отдал тебе все, что мог, — покупал дорогие платья, на которых ловил твой восхищенный взгляд, а затем вешал в шкаф, дабы ты их нашла. И разумеется, приобретал книги, которые ты сама никогда бы не купила. Они доставлялись на кораблях из Нью-Йорка, и тебе не надо было выходить из дома, чтобы почитать. Я даже вкладывал в твои туфли по несколько долларов, чтобы ты потратила их на свое усмотрение. Больше всего я хотел сделать тебя счастливой, видеть радостное изумление, когда ты вытаскивала кожаную книгу из неожиданно пришедшей посылки. Я позволял себе только одну роскошь — любоваться на мимолетную улыбку, звонкий смех. Древние злодеи заточали своих дев в светлице либо в далеких неприступных замках и пили кровь девушек словно ликер. Заботливые мужья поступают иначе. Мы приучаем жен к жизни, которую они не могут бросить. К слишком хорошей жизни. Ах, Элис, я делал все, чтобы ты осталась со мной.
Не это ли я кричал во сне рядом с Сэмми? Когда в небе грохотала летняя гроза, а Бастер дрожал на полу?
«Пожалуйста, не уходи! Ну останься же! Постой!»
Думаете, вырезав ее имя на своих костях так глубоко, что даже на коже проступали заветные четыре буквы, мысленно объездив весь мир в поисках Элис и обретя, похитив, схватив ее, старый Макс вскоре устал от нее? Да, мы суетливые животные, даже рай нам надоедает. И тогда, и сейчас меня раздражает, что ее работа по дому не на высоте. Обувь скапливалась под диваном. В ванне, хранившей отголоски твоего пения, вечно стояла вода. Прихоти были мимолетны, невинная шалость вроде использования подвесок люстры вместо сережек казалась забавной, однако подвески никогда не возвращались на место, и мне вечно приходилось все исправлять. Как было ужасно, когда Элис зацикливалась на какой-нибудь идее, например устроить пикник в горах, и очень расстраивалась, если задумку приходилось отложить из-за дождя или еще чего-нибудь. Она часами не могла оправиться от своего детского разочарования. Ну да ладно. Минута-другая, и я ее прощал. Целовал плечи. Погружал руки в нежные волосы, словно в воду. Шептал на ухо нежные слова, а она отвечала: «Дурачок». Я прощал и прощал. Разумеется, Элис не могла мне надоесть. Я любил ее.
