Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
Даниэль Суэйро
СОЛО НА МОТОЦИКЛЕ (Перевод с испанского М. Абезгауз)
Daniel Sueiro
SOLO DE MOTO
Город казался необитаемым, будто вдруг обезлюдел. Улицы теплые и точно вымершие — в три часа дня. Лишь временами проедет машина, никаких такси, разве что автобус, пускающий черные клубы, либо одинокий «сеат-600», набитый полуживыми от жары людьми, на крыше — груда узлов и детских колясок; пешеход в рубашке с закатанными рукавами, портфель болтается, другая рука в кармане: идет, наверное, на службу, вот ему больше никакого имущества и не нужно, прищелкивает каблуками и вихляется, ха — ха, тоже мне воображала; пялится вверх стадо американских туристов; там и сям полицейские патрули, почерневшие от жары в своих фуражках и при пистолетах. Когда время от времени я останавливался, притормозив «Могучего», чтобы пораскинуть умом и решить, что же в конце концов делать, все оставалось застывшим, неподвижным, молчаливым и чужим. Три миллиона жителей испарились, и от Мадрида остались только дома и гражданские гвардейцы. Держу в руках влажную ручку руля, остановившись на углу: одна нога на тротуаре, а другая — на педали, и стараюсь что‑нибудь разглядеть, но ничего не вижу; на мостовой плавится асфальт и выбрасывает в воздух невидимый дым, искажая очертания домов и еще сильнее раскаляясь, когда соединяется с белым, как будто из известки или свинца, солнцем — от него стягивает череп и воспаляются глаза.
Как бешеный промчался я совсем один по улицам и проспектам: взад — вперед, с открытым выхлопом и на полном газу, громыхая по городу и по всему миру, ведь была суббота, суббота первых дней августа, мне было двадцать лет, и я решил во что бы то ни стало в этот выходной переспать с иностранкой.
Я вышел из мастерской ровно в час, в последние четверть часа успел хорошенько вымыться, причесаться и надеть костюм, а поел, как всегда, за один миг, хотя уж сегодня‑то я не собирался возвращаться, как в другие дни недели; черт побери, ведь меня ждут шведки; ничего, пусть пока едят крем и взбитые сливки. Я удрал, не простившись с хозяином, а не то пришлось бы плакаться ему в жилетку, что даже такого развлечения нет у меня в суб — боту наверняка. У нас много работы, это правда; чего стоит один этот «дофин» с вышедшим из строя мотором, завязли тоже с включением передачи у «ситроена», не говоря уж о куче «сеатов»… а к тому же некоторые типы являются в последний час, когда ты уже моешь руки, а они чуть не на коленях молят: у них‑де поездка всей семьей, я им порчу конец недели, и все такое прочее. Я один вкалываю так, что кишки надрываю, а остальным плевать — улепетнули к своим шведкам или купаться в море. Нет уж, увольте! Свое положенное я отрабатываю честно, и хватит, а то ведь Германия — вон она, под боком; я знаю, если бы не это, хозяин давно бы выбросил меня на улицу или заставил работать не только по субботам, но еще и по воскресеньям, без всяких тебе месс, днем и ночью, пока оставался бы хоть один паршивый владелец «сеата-600» с порванным ремнем вентилятора или перегоревшей свечой.
Маноло остался работать: ему, кажется, выгорит повышение, задирает пос — дескать, я ему не компания; и с Роберто дело не выгорело. «Чем займемся?» — спросил я, а он, хохотнув: «На меня не рассчитывай, у меня свидание. А третий, как сам знаешь, лишний». Вот я и остался один на один с «Могучим».
Сначала я махнул вниз по Делисиас и покрутился возле дверей Флориты — может, выйдет?.. Когда же увидел ее отца — старик вытирал руки фартуком, — то впился в него глазами, затормозив, но тут же дал ходу: он глядел на меня хмуро и с угрозой. Только теперь я понимаю, что не засмеялся тогда вопреки привычке, потому что тайный голос шепнул мне: не на меня он держит зуб, не меня грозил прикончить на месте, а Роберто; нечего сказать, друг называется — наверняка в этот вечер увел с собой Флор…
Тогда я задал жару кварталу: пусть кто‑либо другой выйдет и выслушает меня либо же покажется другая красотка, с которой можно перемигнуться, — но где там! Люди отправились спать — субботняя сиеста, — и, наверное, все они меня ненавидели, потому как гнал я мотоцикл вверх и вниз по улицам на полном газу, почти что нарочно, им назло, а впрочем — просто мне так нравится! Такой покой и тишина, такое пекло в этот час, в этот летний день, что надо двигаться и шуметь изо всех сил, чтобы самому убедиться, что ты еще жив, и все остальные пусть слышат, что ты еще не умер. Я подарил особым вниманием окна сумасшедшего, того, что несколько дней назад швырнул в меня пепельницу; надеялся, он прицелится в меня из двустволки, или что там у него, но втайне лелеял мысль — может, в окне покажется она, в одном бюстгальтере, и перегнется через подоконник, чтобы разглядеть меня и показать себя — ведь недаром же в прошлый раз она смеялась вместе со мной и казалась такой довольной, что своим дерзким вторжением я отрываю этого типа от сиесты. Но шторы опущены, слепы все окна, ничто не дрогнет, только жара, скука и одиночество.
Ждешь — ждешь всю неделю этих субботы и воскресенья, считаешь дни и строишь планы, воображаешь черт — те что, один день, второй — и вдруг уже пятница, с привычной телепередачей, а потом суббота, и выходит, что суббота — это такой день, как сегодня: ты один, и делать тебе нечего, и чуть ли не желаешь, чтобы скорей настал опять понедельник, когда по крайней мере можно поболтать с товарищами, ты занят работой, что‑то происходит вокруг, хотя также приходится терпеть: ведь над каждым есть свой командир. Потому что понедельник пролетает вихрем — приходишь, и не терпится снова всех увидеть, а всего‑то прошло полтора дня, но люди, с которыми проводишь дни за днями, становятся тебе так дороги, даже дороже жены — ее и видят‑то час — другой в день. Какая радость снова очутиться среди своих, взяться за инструмент и насвистывать себе, сытый по горло никчемной субботой и этим вонючим воскресеньем, позабыть время, на которое ты возлагал столько надежд, а они лопнули. Думал, возьмешь у жизни лакомый кусок, будешь его смаковать, точно вся суббота и воскресенье сплошные «куба — либре», пивные бочонки и блудливые иностранки: они тебя хотят, хотят, выжимают из тебя все соки, душат в объятиях и не отпускают; и тем не менее конец недели всегда оказывается пустым и грустным. Некоторые, вроде Роберто, являются в понедельник и сочиняют — мать их за ногу! — всякие небылицы и сверхпохождення; говорит он шепотом и выдает подробности, каких ему бы хотелось; но я ему в глаза говорю, что не верю. «Расскажи ты мне это в субботу утром, я бы поверил (я не смеюсь, мне больно от всех этих пропавших воскресений), поверил бы, да, тогда работает воображение. Но сегодня — дудки! У тебя сегодня просто плохое настроение, вот ты и хочешь, чтоб мы от зависти лопнули». Во вторник во рту все тот же вкус конца недели, а среда — день самый дурацкий: нельзя ска зать, неделя прошла, и нельзя — что она вся впереди. Но во% все эти дни с нами бутерброды и бутылки вина, тут же, в мастерской, шуточки и пересмешки, особенно лихо заливает «Вольный стрелок», его выдумки, однако, ужас как забавны, все про войну, с именами и датами, ohn рассказывает и о нынешних и некоторых, например Баранда- са, бесподобно представляет и ведет такие речи, что от смеха за стенку держишься. Но вот наступает четверг, и ты почти забыл, что суббота и воскресенье опять будут сущей пыткой, воспрянул духом, ни в чем нам нет отказа, в пятницу начинаешь выглядывать за дверь мастерской: кто- нибудь увидел тетеху с обтянутым задом — в такую погоду они ходят почти нагишом, — и у тебя слюнки текут, дело известное. А субботнего утра ты и вовсе не замечаешь. В мыслях ты уже не тут. А в час дня — свобода! Ха — ха, свобода, смех меня разбирает, как погляжу на себя сейчас.
Я посмотрел на часы: всего четверть четвертого, боже правый, куда мне деваться! «Могучий» тронулся с места, будто пошел своей волей, и вскоре я уже громыхал по проспекту Кастельяна, впиваясь колесами в асфальт и глотая горячий парной воздух. Там было довольно людно, пробка машин, все спешили поскорей вырваться из этого пекла. Там, где возвышается на коне молодчик с вытянутой рукой[12], я объехал памятник, проскочил красный свет и послушно поехал, куда указал мне этот тип на пьедестале — ладонью и даже пальцем… Слушаюсь, господин начальник, привет! Приказывайте, на то вы тут! Но я знал, что все это — не то, от квартала меня с души воротило, и я поехал прямо к вокзалу Аточа, а затем до Легаспи, пересек мост, вонючий рынок и вонючую реку и это место, все в рытвинах, и уже хотел остановиться и развернуться, обалдев от столба с указателями «На Кадис», «На Гранаду», «На Малагу» и так далее, когда увидел этих рыженьких, близняшек вроде, в черных очках с белой оправой — они ехали в машине с откидным верхом и глядели на меня — на этот счет не было сомнений, — смеялись и что‑то про меня говорили друг дружке. Я сейчас же им помахал, хэллоу, хэллоу, тоже со смехом, и гордо выпрямился на мотоцикле. Потом подъехал поближе к их красному «МГ», и так мы проехали изрядный кусок пути. Ехали уже по автостраде, хоть и очень медленно, я по средней желтой линии, а они в крайнем ряду справа. Одинаковые, тютелька в тютельку, маленький ротик и белые — пребелые зубки, все время смеются, волосы убраны в белые платочки, а я был с непокрытой головой, и моя грива трепалась по ветру: ведь мы все время наращивали скорость; на них были синие в полоску футболки, только у одной полоски вдоль, а у другой — поперек, и я почти наверняка углядел — обе были в шортах. Кроме полосок вдоль и поперек, они различались тем, что одна вела машину, а другая — нет; больше они ничем друг от друга не отличались. Странный народ эти англичанки, подумал я; куда это они едут вдвоем, и такие похожие: да, с ними сломаешь мозги! Они мне что‑то сказали, но ведь они воображают, мы обязаны знать все их языки; вместо приветствия или чтобы познакомиться, я крикнул первое, что пришло в голову: «Drink сока — cola!»[13] Они явно услышали и от души рассмеялись. Я подумал, что они остановятся, и мне удалось ухватиться за их спортивную машину поверх дверцы, и так мы ехали какое‑то время, словно добрые друзья, но сумасшедшая за рулем вдруг наддала и чуть не оторвала мне руку. Я растерялся: ведь все шло хорошо, разве нет? Я не какой‑нибудь сорванец и не нахал, поэтому догонять я не стал, но метров через сто они сами остановили машину. Ах, вы хотите играть, ладно! И я ринулся вперед на «Могучем», грохоча словно тысяча дьяволов. Они тоже прибавили газу, и мы снова ехали вровень. Блочные дома, сотнями выстроенные у начала автострады, — они всегда на меня такую тоску нагоняют — откатывались назад, квартал за кварталом, маленькие бетонные башни с дырочками окон. Ветер трепал мою львиную шевелюру, бурую гриву льва — завоевателя, как я ни пригибался к мотоциклу, — только голову приподнял, чтобы видеть красные огни (сквозь солнечные очки), — ветер бил меня в грудь, полы рубахи развевались по ветру, а из выхлопной трубы вырывались звуки, похожие на рык пантеры.
