Пьер Бордаж - Евангелие от змеи
—Два раза. Он —самый добрый из всех. Наш общий любимец. Остальные — грязные животные, в том числе те —черные из Америки.
—А где ты родилась?
—В Ливии. Но мне было всего три месяца, когда родители переехали во Францию.
Матиас несколько секунд смотрел на огромного паука, бежавшего вдоль трещины на потолке.
—Так что там за инструкции?
Хасида заерзала на диване, ей было явно не по себе.
—Они не вмешаются, —ответила она низким голосом.
Паук исчез в щели, и Матиас перевел взгляд на собеседницу.
—То есть бойня состоится, —добавила она. —И ты должен вести себя как член их команды. Как один из этих чокнутых. И еще они не хотят, чтобы ты рисковал и вызвал хоть малейшее подозрение у боссов "Джихада". Не сейчас.
—Они не слишком продвинутся в расследовании, если мне всадят пулю в башку, —спокойно заметил Матиас.
—Еще хуже будет, если меня прижмут: я могу заговорить, начнется возня.
Хасида подняла на него глаза —взгляд был тяжелым, с проблеском иронии.
—Проглотишь пулю, не успеешь и пасть разинуть! Ты —всего лишь один из вариантов. Сдохнешь —они просто заменят тебя другим.
—И сколько нужно убить народу, чтобы они отреагировали?
Она устало пожала плечами.
—Раз допускают все это смертоубийство, значит, готовится что-то еще —нечто гораздо более важное!
А в этом случае человеческие жизни ничего в их глазах не стоят! Даже больше —если в общей свалке погибнут дети, они и это используют —заставят толстосумов плакать у телевизоров.
—Значит, я отправляюсь завтра с боевиками и стреляю от живота во все, что движется?
Хасида вздохнула, и пряди волос, упавшие на лицо, слегка колыхнулись.
—Мне сказали, ты это обожаешь —убивать.
Матиас бросил на нее косой взгляд и внезапно подумал, что она по-настоящему привлекательна.
Он не стал противиться желанию.
—Бросать гранаты в толпу... Я не это называю убийством.
—А в чем разница?
—В удовольствии, которое получаешь, бродя в ночи —в одиночестве, в ожидании, в ощущении, что какая-то нить связывает тебя с твоей дичью.
—Я испытала оргазм, когда лезвие бритвы перерезало горло отцу и кровь брызнула мне в лицо. Я и правда кончила, даже трусики намочила. Ни один мужчина такого со мной не добивался. Отец, прежде чем сдохнуть, открыл глаза, он меня видел и, думаю, понял, что собственная дочь зарезала его, как барана. Он пытался что-то сказать — может, позвать на помощь. Знаешь, звук получился такой забавный, как будто шарик сдулся.
А потом он весь затрясся, как старичок с болезнью Паркинсона. Я испугалась, что скрип кровати разбудит братьев, хотя подмешала им в кофе лошадиные дозы снотворного.
Их я убила и ничего не почувствовала, будто мясные туши разделывала. Это уж потом мне пришло в голову отрезать им яйца. Отправить их в ад без главного предмета мужской гордости. Странно, я никогда никому этого не рассказывала —ни полицейским, ни адвокату, ни судье. Никому.
—А мне почему рассказала — мы же друг друга совсем не знаем?
Хасида откинула назад голову, заложила за уши непослушные пряди волос. Матиас машинально отметил для себя, как оттягивают мочки тяжелые серебряные серьги.
—Не знаю, я тебе почему-то доверяю, мне кажется, ты не из тех, кто судит других.
—Возможно, но после таких признаний я, пожалуй, побоюсь спать с тобой.
Хасида издала гортанный смешок —и Матиас снова почувствовал желание.
—Сначала нужно, чтобы я захотела!
—Эй, Хаким заплатил —не забыла!
—Между нами все иначе, мы —коллеги! У меня нет причин спать с тобой.
—Даже если сама захочешь?
Она замерла, словно получила удар кулаком в лицо, ее взгляд был напряженно-вопрошающим.
—А кто сказал, что я тебя хочу?
Матиасу пришлось собрать всю свою выдержку, чтобы не отвести взгляд.
—Потому что я —хочу! —ответил он с пересохшим горлом.
—Я думала, ты не любишь женщин? Да и мужчин тоже. И что встает у тебя только от убийства.
Желание подсказало единственно верный ответ:
—Может, я просто еще не встретил свою женщину.
Она закусила губу, неожиданно резко поднялась и в три прыжка оказалась у окна.
—Я —не та женщина, Матиас, —прошептала она. —Мое тело мне не принадлежит. Все грязные негодяи в этом доме попользовались мною.
Он подошел к ней, отдернул шторы и несколько секунд смотрел, как луч фонарика обшаривает землю под грузовичком, стоявшим на кедровой аллее.
—Я —не такой, как они, Хасида. Не думай, что я соглашусь с любым твоим решением.
Матиас лег на диван и закрыл глаза. Потом ему показалось, что он слышит шорох платья и скрип половиц под ее шагами. Наверное, она шла вдоль противоположной стены к двери.
Он не испытал ни малейшего разочарования, когда Джоанна —та капризная малолетка —ушла из его жизни, опасаясь одного —что она расскажет кому-нибудь о его ночных приключениях. А ведь они провели вместе несколько недель и между ними даже возникла чувственная близость —пусть и в отсутствие страсти. Но сейчас, слыша, как поворачивается ручка, приоткрывается дверь и ее шаги удаляются по коридору, он впал в ту холодную горестную неподвижность, которая настигла его после смерти матери. Матиас снова погружался в болезненное равнодушие, отвратившее его от света и толкнувшее в объятия ночи.
Завтра он будет убивать с холодным сердцем, как всегда делают жители теневой стороны.
Глава 17
Марку не удалось избежать тяжелой повинности участия в ужине-"реванше", который устраивала Шарлотта.
Она никогда не принимала гостей у себя — квартира слишком маленькая и недостаточно престижная! Пользуясь своим положением пресс-атташе, Шарлотта заказывала столик в одном из "многозвездных" ресторанов, где поглощение пищи приравнивается к религиозному обряду, а "принятие на грудь" граничит с экстатической практикой. Она свирепо торговалась, обещая управляющему взамен на скидки хвалебную статью в своем журнале, "выходящем, дорогой мсье, тиражом более двухсот тысяч экземпляров в неделю!". Поскольку Шарлотта слово, как правило, держала, рестораторы оставляли за ней лучшие столики по более чем умеренным ценам, а иногда и вовсе бесплатно, благодаря чему она удовлетворяла свою любовь к роскоши и склонность к эпатажу, не опустошая их с Марком банковские счета.
В "Галльском пращуре", заведении неподалеку от Бастилии, царила почти церковная тишина, едва нарушаемая перешептываниями и шорохами. Искусное освещение зала наводило на мысль о янтарном пламени свечей в канделябрах, одетые во все белое официанты расхаживали между столиками с торжественностью мальчиков из хора: то же участливое внимание на лицах, та же преувеличенная торжественность жестов, та же гордость за службу в столь священном месте. Клиенты в ответ демонстрировали торжественную собранность и серьезнейшее отношение к блюдам и винам, подаваемым на манер святой евхаристии[5].
Марк терпеть не мог этот зал с его чинной атмосферой и строгим убранством.
Ненавидел он и компанию гостей Шарлотты: того самого-знаменитого-архитектора-по-интерьерам, его жену Мод, подругу Жакотт —ну очень близкую подрууугу! —и другую пару, чьи имена он немедленно забыл, запомнив лишь, что она —анорексичка, живой скелет, ходячая реклама рентгеновских снимков —несколько месяцев назад написала имевший успех исторический роман, а он —жирдяй со вкрадчивыми манерами, явно моложе жены —занимался выпуском аудио- и видеопродукции.
Конрад -—смуглый загадочный красавец (мерзавец ухитрился сохранить все волосы на голове!) —сообщил Марку, как сильно он восхищается работой журналистов "EDV":
—Вам единственным в мире печатных СМИ удалось сберечь душу —и это несмотря на жуткое давление рекламщиков!
Шарлотта, не боясь греха, шумно поддержала его.
Архитектор, конечно, читает и другие газеты, но полностью он доверял только журналистам "EDV", ибо они, и только они, воистину независимые "последние рыцари свободомыслия" (судя по всему, Конрад очень гордился этой формулировкой!).
—Впрочем, в архитектуре дела обстоят точно так же, —продолжал он. —Мало кто из нас не испытывает на себе давления крупных консорциумов, даже самые мощные и уважаемые фирмы. Творческую мысль очень легко держать в узде —достаточно урезать инвестиции и ассигнования. Теперь, затевая какой-то проект, приходится мыслить в международном масштабе: Япония, Корея, Тайвань, Китай, Штаты, Австралия... Все приводится к общему знаменателю, из-за —уж простите за резкость! —этого сраного унифицирования невольно скатываешься на банальности, вкус становится вульгарным, почти плебейским! Добавляешь чуточку местного колорита для поддержания иллюзии, но повсюду в мире торжествует эстетика нео... а вернее —ретросталинизма. А в кино разве не то же самое? Можно, по-вашему, сохранить свободу творчества в условиях почти тотальной копродукции?
