Галина Таланова - Бег по краю
Осознание того, что она теперь мама, пришло тогда, когда начался мастит и пропало молоко. Она лежала в позе эмбриона на супружеской кровати, чувствуя, что вся горит и периодически проваливается в мутный и тёмный колодец душной летней ночи, которую неожиданно перерезали всполохи взрывающихся петард. Слезящиеся пятна огней двоились, троились, расплывались бензиновой плёнкой по поверхности её беспамятства. Грудь пылала, и от обжигающей боли, накрывающей её с головой, будто мутная волна штормящего моря, не было никакого спасу – откатившая на мгновенье волна захлёстывала очередным брызжущим слюной взбесившейся собаки гребнем. Её мотало, как поплавок, и никто свыше не пытался выдернуть удилище ловким взмахом.
Возвращаясь на мгновенье из небытия, она внезапно подумала, как же её дочь останется голодной, ведь она ещё ничего другого не может принимать, кроме её молока, что она пару дней назад легко сцеживала в простерилизованную баночку весёлой струйкой, которая теперь пересохла от пышущего жара?
Этот проснувшийся страх за своё чадо больше из её жизни не уходил, прочно поселившись в груди, сжимал сердце в постоянном предчувствии, что всё счастье в жизни конечно и может оборваться в любой момент.
Спустя два с половиной года, заплетая Васины жиденькие обсечённые волосёнки в тугие косички и вплетая в них голубые банты, похожие на пропеллер вертолёта, Лида думала о том, что её жизнь вот так же, как эти косицы туго свита и скручена, чтобы не стать перепутанной ветром. Она жила с ребёнком на даче, но и здесь весь её день был подчинён строгому распорядку, нарушить который она была давно не вправе. Дочь приподнималась на носочки, пританцовывала на одной ноге, пытаясь заглянуть в серебристую гладь зеркала, отражающую её широко распахнутые не по-детски серьёзные небесно-серые глаза, в которых качалось и дрожало по одному солнечному зайчику.
У них снова гостил Фёдор. Дочь теребила его за линялую джинсу, задрав голову:
– Дядя Фёдор! А я красивая?
– Красивая! Очень-очень!
– Как мама?
– Как мама!
– А если мне волосы сделать, как у мамы, чтобы они на плечи дождём стекали, я буду красивее её? Дядя Фёдор! Расплети мне волосы. Ты умеешь волосы распускать? Расплети, расплети, расплети! И чтобы бант рыжий был, как костёр горит! А то папа не умеет.
59
Последнее лето декретного отпуска она провела не у мамы в деревне, а у родителей Андрея. Так захотел муж. Он уютней себя здесь чувствовал. Лето было на редкость сырым и прохладным. Шли не летние грозы – нудные осенние дожди, вколачивающие тебя своим бесконечным стуком по крыше в тоску и слёзы. Детское бельё по четыре дня проветривалось на веранде, но, так и не высохшее, переносилось к растопленной печке. Растопить печку – задачка была тоже не из лёгких. Дрова отсырели; хворост, который обычно добавляли для растопки, только дымил, как гриб трутовик, выделяя едкий жёлтый дым, от которого на глаза набегали слёзы, а горло заходилось в старческом спазматическом кашле. Для растопки использовали газеты, но они тоже только быстро тлели, чернея на глазах без огня и исчезая, как прошлогодний копотный снег. Когда же огонь, наконец, начинал робко перебирать клавиши хвороста, из не промазанных щелей печки начинал выползать кольцами змей дым. И только когда аккорды огня становились всё увереннее, дым исчезал, оставляя в комнате горьковатый туман, что скорее пытались выгнать на улицу, но тот нашкодившей кошкой прятался по углам, забивался под кровать или тёрся о ножку дивана.
Фёдор охотно взялся помогать растапливать им печку. Даже сам колол во дворе дрова, складывая их под навесом у душа. Подолгу сидел на корточках перед распахнутой настежь дверцей, смотрел на зачинающийся огонь, поправляя кочергой свернувшуюся, будто листья от поселившихся на них гусениц, бумагу, помогая робкому пламени перекинуться на подсыхающий хворост. И потом, когда пламя уже весело начнёт облизывать сучья своими горячими шершавыми языками, он будет подолгу смотреть в топку немигающим взглядом с чёрными расширенными зрачками, поглотившими собой всю радужку и отражающими, точно ночная вода, костёр. Он почувствует, как тепло, словно от горячего чая с мёдом, хлынуло к лицу и растекается по сосудам, и примется думать о том, что судьба может пронести его мимо чего-то очень важного в жизни, становящегося таким дорогим и родным, что уже боишься потерять.
А потом Фёдор снова взял в руки гитару:
* * *
Последнее летнее солнце,
Что гладит, как веки ладонь.
Средь суетной жизни оконце,
Как в печке бездумный огонь:
Смотреть зачарованным взглядом,
Как дерево тает в огне,
И нет никогошеньки рядом,
Лишь тени скользят по стене.
И знаешь, что завтра вернётся
За дождиком следом тоска.
И лилия мигом свернётся,
Сливаясь с окраской листка.
Лишь сосен иголки на лапах
Продолжат в дождях зеленеть.
Всё кружится яблочный запах,
И осы спешат прилететь,
Схватить кус от спелого бока,
(Плод брызнул нектаром, упав).
И в омут гляжу одиноко
Средь ветром попутанных трав…
* * *
Вот и новые сливы пошли
Вместо спиленных в прошлую осень.
Только близкой души не нашли,
А других не всегда и выносим!
Гибко гнутся все ветки пока,
Даже слабой рукой притянулись.
Ноша ягод уже нелегка,
И к земле ветки сонно пригнулись.
Жизнь идёт,
Как её ни корчуй…
Солнца больше – сквозь голые кроны,
Но не скроют от ливневых струй:
Небеса, словно море, бездонны…
Будут лить на шуршащий ковёр
Листьев, сброшенных по́д ноги садом.
Их сгребут по апрелю в костёр,
Чтоб гордиться у дома фасадом.
А пока цвета тучек плоды
Наливаются, вены темнее…
И предчувствие скорой беды
С каждым днём обнимает сильнее…
* * *
Становится всё холоднее,
И листья дрожат на ветру.
Всё раньше с днём каждым темнеет.
А дом выстывает к утру.
И стала река ключевою:
Войдёшь – и захватит вдруг дух,
И скрутит тебя бечевою,
Как мушку трудяга-паук.
Но выплывешь,
С ветром бодаясь,
Хоть тряпкой полощет в волнах,
Кистей онемевших пугаясь,
Что к небу не делают взмах.
Монотонный осенний дождь стучал по крыше, как машинописная машинка. Ей звонко подпевали многочисленные тазы и миски, хаотично расставленные по веранде. Кусты, заглядывающие в окна, опустили свои ветки, вывернули серебристую изнанку листьев и рябили от ветра, будто волны на море. Река почти скрылась за горизонтом. Вместо неё стояло облако водяной пыли.
У свекрови от застоявшейся сырости поднялась температура и начался сильный бронхит. Андрей повёз её в город.
А Лида тайно радовалась, что её хоть несколько дней не будут рассматривать через лупу, совершенно забывая о том, что увеличительное стекло притягивает солнечных зайчиков, поджигающих сушняк.
60
Как случилось то, что случилось? Или это нудный осенний дождь виноват, капли которого рвались в дом, будто ночные бабочки на огонь, – вгоняющий в тоску и дающий остро почувствовать конечность и бессмысленность существования, несмотря на то, что вся жизнь была ещё впереди и лежала, как сокровище на ладони, играя всеми своими гранями при свете розового ночника, а ребёнок, захлёбываясь родниковыми слезами, канючил сказку с хорошим концом?
Сказка была прочитана, но до конца было ещё далеко… Веки тяжели, длинноногие слова запинались хромыми ногами, голова склонялась на грудь – и потолок качался, будто в каюте. Отсыревший воздух заползал под шерстяной свитерок, совершенно наплевав на скрещенные руки, от холода обнимающие друг дружку, – руки, похожие на прибитые к рамам доски, защищающие от входа нежданных посетителей в опустевший надолго дом.
Бабочки, прятавшиеся при дневном свете по тёмным углам, внезапно проснулись, примагниченные ярким огнём. Обожгли свои шёлковые крылья – и метались по комнате, будто слепые, натыкались на стены в выгоревших жёлтых обоях с белыми ромашками с аккуратно подклеенными лепестками взамен съеденных мышками в холодную и безлюдную зиму. Отражались от стен – и снова летели к оранжевому абажуру, ровно горящему, будто пламя в семейном очаге. Мохнатые их тени скользили по стене, завораживая вечной игрой света и тени.
