Хелен Браун - Клео. Как одна кошка спасла целую семью
Теперь мне предстояло найти кого-то надежного, заслуживающего доверия, симпатичного и абсолютно безупречного, чтобы присматривать за Лидией. Хотя Джим и пообещал мне свободный график работы, я понимала, что на работу придется ходить почти каждый день. У меня сердце обливалось кровью при мысли, что придется доверить годовалую Лидию чужому человеку.
Мне нужно, объясняла я в агентстве, нечто среднее между Мэри Поппинс и Девой Марией. Служащая рассмеялась, но то не был циничный смешок злодеев, готовых подослать клиентам детоубийцу в костюме няни. Это был прозрачный, как кристалл, понимающий смех.
— В моих списках есть в точности то, что вам нужно, — сказала она. — Зовут няню Энн Мэри, и, хотя трудно в это поверить, она сейчас свободна. А ведь у нас очередь выстроилась из желающих, чтобы она работала именно у них. Вам сначала нужно выяснить, согласится ли она работать именно у вас.
Няня будет проводить собеседование с нами?
Послужной список Энн Мэри был выше всяких похвал. Она не только прошла обучение в престижной Норландской школе нянь в Лондоне, но и вырастила четырех собственных детей.
Я ощутила благоговейный трепет, когда она возникла у нашего порога, с ног до головы в белом и пастельно-розовом, без единого пятнышка. Туфли ее сияли, как пара снежков. Карие глаза излучали тепло, особенно когда она увидела Лидию (которая расположилась к новой няне с первого раза). Когда моя малышка просияла, увидев чужую тетю, подняла пухлые ручонки и обвила их вокруг шеи Энн Мэри, я почувствовала укол ревности — подобное приходится испытать любой матери, в первый раз передающей свое дитя с рук на руки тому, кто будет о нем заботиться.
Спустя день напряженного ожидания зазвонил телефон. Энн Мэри сообщила, что согласна и принимает наше предложение.
Мне даже не верилось, что меня ждет счастье — снова работать в газете. Я успела подзабыть, как сильно скучала без всех этих унылых/забавных/умных/несносных типов, населяющих редакцию. Как любой скиталец, после долгих странствий возвращающийся в родное племя, я почувствовала, что наконец попала на свое место — как и множество других неудачников, избравших журналистику, потому что ни в одной другой отрасли никто не стал бы терпеть их и мириться с причудами и антиобщественным поведением.
Мне полюбилась Мэри, очаровательная, неуверенная в себе ирландка, освещавшая в газете вопросы моды, а также Колин — он писал о рок-музыке; его меланхолия была так обаятельна, что женщины липли к нему, как к смоле. Тина, редактор отдела, всегда взвинченная, в любой момент готовая взорваться гневом. Но временами ее маска Снежной королевы таяла, открывая чудесное, неравнодушное сердце. Николь, ведущая раздела о телевидении, была эффектнейшей блондинкой с ногами, которые она явно похитила у Марлен Дитрих. Я подозревала, что Николь не тратит время на общение с простыми смертными. А оказалось, что она, как и я, почти подростком выскочила замуж, а сейчас барахталась в болоте развода и решения вопроса о попечении над детьми. Николь была такая же побитая жизнью и такая же странная, как большинство из нас, но становилась цепкой, словно терьер, когда впивалась зубами в очередной сюжет. Я всех их просто обожала.
А какое удовольствие получала я от того, что снова нужно было прилично одеваться. За последние десять лет в моем гардеробе появлялись только комбинезоны или спортивные штаны, платья для беременных да халаты (все это преимущественно серого, бурого и черного цветов). Как освежающе, как искрометно было облачиться в костюм цвета фуксии, да еще и с кобальтово-синим шарфиком (преступление против стиля, как я понимаю сейчас). Я каждое утро наносила макияж, училась ходить на каблуках — и это было захватывающе, просто классно! Я чувствовала себя Золушкой, которая только что поняла: бал не окончен, все только начинается. Музыка звучит громче, гости дурачатся и веселятся, и меня зовут, зовут снова надеть хрустальную туфельку сорок четвертого размера и вернуться в зал.
Я должна была писать очерки на общие темы и не очень заморачивалась насчет того, какие темы мне предложат. Меня вполне устроило бы, скажем, если бы мне поручили написать о постельных клопах. Но выяснилось, что Джим и Тина верят в меня сверх всякого разумения. Они рассчитывали, что я буду лихо интервьюировать заезжих знаменитостей вроде Джеймса Тейлора и Майкла Кроуфорда, они отправляли меня встречаться не только с артистами, но также и писателями, например Маргарет Этвуд или Терри Пратчеттом. Полное безумие, но мало этого, они доверили мне побеседовать со свиноподобным премьер-министром нашей страны и даже (Господи, прости) с президентом Ирландии Мэри Робинсон. Очень скоро я узнала, что чем люди выше стоят на социальной лестнице (в мировом масштабе!), тем скромнее и демократичнее они держатся, даже несмотря на усталость от многочасового перелета, без которого в нашу аграрную глубинку не добраться. Мэри Робинсон куда больше оживилась, когда разговор зашел о том, как она помогает детям с домашними заданиями, сидя за кухонным столом, чем при обсуждении всех прочих вопросов. (И это было очень кстати. Признаюсь, в международной политике я разбиралась не в пример хуже.)
Джим поручал мне также писать редакционные статьи, тогда я устраивалась поудобнее и во всех подробностях, не жалея красок, излагала взгляды нашей редакции на любые проблемы, от атомной энергии до зоопарков. Правда, сотворив такую статью и при этом уложившись в отведенные сорок минут, я чувствовала себя так, точно меня разогревали в микроволновке на максимальной мощности.
Как-то утром, рассеянная от панического страха не успеть, я накропала здоровенную страстную передовицу о вреде «алкаголя». То ли пальцы у меня отвыкли от клавиш машинки, то ли сказались наконец долгие годы, когда я весь урок смотрела в окна классной комнаты. Младшие редакторы и корректоры пропустили мою чудовищную опечатку (программы проверки орфографии тогда еще не вошли в обиход), на несколько месяцев понизив статус нашей газеты до дешевого листка. Против моих ожиданий Джим и Тина — и я по гроб жизни благодарна им за это — не выбросили меня на улицу. Они продолжали здороваться, улыбаться и подбрасывать мне самые интересные, с изюминкой, темы для статей. Может, всех настоящих журналистов выкосила какая-то эпидемия, может, они слишком много пили, напропалую спали друг с другом и потому вымерли?
Но как ни любила я свою редакцию, самое лучшее время начиналось, когда я вставляла ключ в дверной замок, входила в старенький коттедж и видела Клео, которая первой вприпрыжку неслась мне навстречу, приветственно мяуча.
Я стала замечать, что Клео расширяет свои разговорные навыки. Кроме чарующего «мяу» («привет»), который она издавала, когда кто-то из нас входил в дом, в ее лексиконе появились настойчивое «дайте же мне войти» и агрессивное завывание «эх вы, бездушные нахалы!», когда она оставалась дома взаперти. Манеры у нашей кошки были лучше, чем у нас четверых, вместе взятых. Если кто-то из нас открывал дверь, чтобы впустить ее, не было случая, чтобы она, проскальзывая мимо ног, не поблагодарила сдержанным отрывистым «мрр-яу».
В часы обеда или ужина, особенно если трапеза запаздывала, лексикон Клео упрощался до уровня уличной кошки-бродяжки. Стоя у дверцы холодильника, она стонала и завывала: «Если меня сейчас же не покормят, так и знайте, прыгну кому-то из вас на голову и выцарапаю глаза!»
Клео меняла дома и города, не моргнув глазом и не дернув черным усом. Я боялась, что, оказавшись в первый раз на улице, она может сбежать или заблудиться, особенно учитывая ее пристрастие к прогулкам в ночные часы. Кто разглядит на темной улице черную кошку? Но я в очередной раз недооценила нашу Клео. У нее имелись гены, помогавшие ориентироваться на улицах, унаследованные, без сомнения, от отца.
Однажды, подравшись с кошкой вдвое больше себя, Клео явилась домой с оторванным ухом. После этого я старалась удержать ее дома, но каждый вечер она начинала выть до тех пор, пока наконец я не открывала дверь. Хотя тот бой был серьезным и Клео понесла потери, однако в результате ей удалось отстоять свои права на территорию. Больше с тех пор никаких свар с другими кошками у нее не было.
После переезда Клео подняла на новый уровень свое искусство птицелова. Туфли в моем шкафу были набиты щуплыми трупиками и пучками перьев.
Клео наглядно демонстрировала миру, как в одном существе прекрасные манеры, тонкость и шарм могут уживаться с жизнестойкостью уличной бродяжки. Следуя ее примеру, я училась не слишком переживать по поводу своих промахов на работе. Например, когда мне потребовалось слишком много времени, чтобы сообразить, что мой пыхтящий телефонный собеседник не совершает пробежку, а занимается кое-чем другим, несколько менее полезным. Или когда, пытаясь одновременно дозвониться в десять мест и вконец замотавшись, я перепутала имена топ-моделей, назвав одну, утонченную и шикарную, именем другой, известной потаскушки. Клео, хоть и редко, тоже случалось промахнуться мимо забора и шлепнуться в куст гортензий. Подражая ей, я тоже не зацикливалась на унижении, а просто встряхивалась, говорила себе, что я не настолько глупа, чтобы повторить эту ошибку, — и молилась, чтобы обиженные не подали на меня в суд.
