Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
В городе была также первая радиостанция. А еще был современный акведук, там демонстрировали обновленный процесс очищения воды. И еще пожарники, чьи сирены и колокола были праздником для детей и взрослых, как только они начинали их слышать.
Также появились первые автомобили со съемным верхом, которые носились по улицам на сумасшедших скоростях и разбивались в лепешку на новых асфальтированных дорогах. Похоронное бюро «Ла Экитатива», вдохновленное духом смерти, витающим над местными хайвеями, разместило огромное объявление на выезде из города: «Не мчитесь, а то нам остается лишь надеяться». Объект туристического притяжения.
По вечерам, когда единственным уютным и надежным убежища был наш дом, мама собирала всех детей, чтобы прочитать папины письма. Большинство были забавными шедеврами, но было одно, непревзойденное по своему краснобайству о воодушевлении, который вызывала гомеопатия среди пожилых людей в низине Магдалены. «Здесь есть вещи, которые кажутся чудесами», — писал отец.
Иногда у нас создавалось впечатление, что он скоро откроет нам нечто большее, но вместо этого следовал еще один месяц молчания. На Страстной неделе, когда две младшие сестры заразились губительной ветряной оспой, у нас не было способа связаться с ним, потому что даже самые ловкие проводники не были осведомлены о его местоположении.
Именно в те месяцы я осознал в действительности всю глубину одного из наиболее употребляемых слов моих бабушки и дедушки: нищета. Я ее толковал как ситуацию, когда мы жили в своем доме с тех пор, пока не начала разваливаться банановая компания. На нее, на нищету, жаловались постоянно. Чтобы не отказываться от священной церемонии обеда, даже когда не было средств, чтобы как-то не отступать от принятых канонов, в конце концов мы стали покупали еду на постоялых дворах рынка. Еда была хорошей и гораздо дешевле. Удивительно, что нам, детям, нравилась больше именно эта простая незамысловатая пища.
Но все это закончилось навсегда, когда Мина узнала, что несколько постоянных участников застолья решили не возвращаться в дом, потому что уже не ели так хорошо, как раньше.
Нищета моих родителей в Барранкилье была, конечно, изнурительной, но зато позволила мне испытать счастье исключительно теплых отношений с моей матерью. Безусловно, я всегда питал истинные сыновьи чувства. Но именно то опасное время катастрофической нищеты позволило мне разглядеть в матери потрясающей силы характер. Это был характер настоящей львицы, сдержанной, но свирепой перед лицом трудностей. Меня восхищало ее отношение к Богу, которое казалось не покорным, но воинствующим.
Две образцовые добродетели, которые придали ей в жизни уверенности. И эта уверенность, это непоколебимое чувство собственного достоинства никогда ее не подводили. В совсем уж грустные от голода моменты она потешалась над своими собственными спасительными способами выживания. Как-то однажды мать купила бычье колено и варила его день за днем для ежедневного бульона, каждый раз все более водянистого, до тех пор, пока оно не стало совершенно бесполезным. А однажды ночью в ужасную бурю закончился запас свиного сала на целый месяц, с помощью которого делали фитили из лоскутов, и поскольку свет ушел до рассвета, она сама внушала младшим страх к темноте, чтобы те не сходили с кровати.
Сначала все навещали семьи друг друга, ну, те, кто уехал из Аракатаки после бананового кризиса и ухудшения общественного порядка. Это были круговые визиты в том смысле, что все разговоры вращались вокруг темы несчастья, которому предалась деревня. Но когда нищета нас самих доняла в Барранкилье, мы перестали жаловаться в чужом доме. Мы стали просто молчать. Мама же свела свое молчание к одной фразе: «Бедность видна по глазам».
До пяти лет смерть была для меня естественным концом, который случался, но исключительно с другими. Наслаждения неба и страдания ада мне казались только уроками, которые нужно выучить наизусть в законе Божьем отца Астете. У смерти не было ничего общего со мной до тех пор, пока я не увидел во время одного заупокойного бдения, что вши убегали из волос покойника и беспорядочно носились по подушкам. То чувство, что возникло у меня тогда и закрепилось во мне надолго, — это был не страх смерти, вовсе нет.
Это был стыд, стыд за то, что так же и от меня убегут вши на глазах у наших родственников на моих похоронах.
Тем не менее в начальной школе Барранкильи я совсем не понимал, что был разносчиком вшей, пока не заразил ими всю семью. Мама тогда предъявила еще одно доказательство своего сильного характера. Она дезинфицировала детей одного за другим, причем средством от тараканов. А все это действо мать сурово окрестила гордым именем: полиция. Но видимо, вывести всех вшей тараканьим средством не удалось. И я снова нахватался этой гадости. Тогда мама приняла решение действовать радикально и заставила меня подстричься налысо. Это был героический поступок — появиться в понедельник в школе в шапке из непонятно чего, но я с честью пережил издевки приятелей, закончив год с отличными оценками. И с печалью от расставания с моим лучшим другом — учителем Касалинсом.
Но во мне осталось вечное чувство благодарности к этому замечательному человеку.
Один друг отца, которого мы никогда и не знали, достал мне на каникулы рабочее место в типографии близко от дома. Зарплата была не намного больше, чем вообще ничего, и моим единственным стимулом было обучиться ремеслу. Однако у меня не оставалось ни единой минуты, чтобы осмотреть типографию, поскольку работа состояла в том, чтобы расставлять по порядку типографские клише для их последующей брошюровки в другом отделе.
Утешением мне было то, что мама разрешила купить на зарплату воскресное приложение «Ла Пренсы», в котором были комиксы о Тарзане, о Баке Роджерсе, озаглавленные «Рохелио-завоеватель», и комиксы о Матте и Джеффе, которые назывались «Бенетин и Энеас».
По воскресеньям в свободное время я научился рисовать их по памяти и уже на свой манер продолжал эпизоды недели. Своим незатейливым творчеством я сумел привести в восторг некоторых взрослых в нашем квартале и даже коечто продал за два сентаво. А работа в типографии была утомительной и бесплодной, и, сколько бы я ни старался, в своих отзывах начальники обвиняли меня в недостатке энтузиазма в работе. И, должно быть, из уважения к отцу и матери, меня освободили от рутинных обязанностей в цехе и назначили уличным разносчиком рекламных листовок одной микстуры от кашля, рекомендуемой самыми знаменитыми артистами кино.
Мне это очень понравилось, потому что листки были превосходными, с полноцветными фотографиями актеров и на глянцевой бумаге. Тем не менее уже с самого начала я понял, что распространять их было не так-то просто! Люди смотрели на них и на меня с недоверием из-за того, что отдавали листочки даром, и большинство напрягалось, отказываясь принимать их, словно они были наэлектризованы.
Первые дни я возвращался в цех с излишками того, чем меня нагрузили. До тех пор пока я не встретил нескольких своих одноклассников из Аракатаки, мать которых пришла в негодование, увидев меня во время такого занятия, которое ей показалось совершенно недостойным члена уважаемой семьи. Она бранила меня почти криком, что я ходил по улице в тряпичных сандалиях, которые мама купила мне, лишь бы не тратиться на парадные ботинки.
— Скажи Луисе Маркес, — сказала эта добрая женщина, — чтобы она уже подумала о том, что скажут ее родители, если увидят своего любимого внука раздающим рекламу для туберкулезников на рынке.
Я, конечно, не передал эти слова дома, чтобы не огорчать мать, но проплакал от бешенства и стыда на своей подушке в течение нескольких ночей. Концом трагедии было не то, что я не стал вновь раздавать листки, а то, что я предпочел бросать все в сточные трубы на рынке, не предусмотрев, что они соединялись с «большой водой» и глянцевая бумага плавала по воде, пока не образовала на поверхности покрывало, переливающееся восхитительными красками, которое превратилось в необыкновенное зрелище, видимое и с моста.
Мать, должно быть, получила в вещем сне какое-то послание от своих покойников, потому что за два месяца она вытащила меня из типографии. Я противился из-за нежелания терять воскресное приложение «Ла Пренсы», которое мы получали всей семьей как благословение небес, но мать продолжала покупать это приложение, даже несмотря на то, что вынуждена была бросать из-за лишних трат меньше картошки в суп. Другим спасительным средством был утешительный взнос, который в течение самых тяжелых месяцев нам присылал дядя Хуанито. Он продолжал жить в Санта-Марте со своими скудными доходами дипломированного бухгалтера и взял на себя обязанность отправлять нам одно письмо каждую неделю и две банкноты по одному песо. Капитан шхуны «Аурора», старый друг семьи, передавал мне его письмо в семь часов утра, и я возвращался домой с базовым набором продуктов на несколько дней.
