Дмитрий Лычев - (Интро)миссия
День рождения начался весело, ничего не скажешь! Голова гудела, руки воняли тухлой тряпкой, в душе сидели две занозы. Одна свежая — от блондина, другая — вчерашняя. И почему мы так жестоки к тем, кого любим? Наверно, оттого, что многого от них хотим. Нам хочется, чтобы они относились к нам так же, как и мы к ним. Чтобы они давали нам ту же порцию тепла и нежности, что и мы. Этого не происходит, и мы бесимся от своего бессилия что-то изменить. И срываем на них зло на самих себя. Неправильно. Несправедливо. Мы несправедливы к ним, потому что жизнь и судьба несправедливы к нам. Горько и обидно. Быть любимым и не любить легче, чем наоборот. Спокойнее! Да, он никогда не то что меня не полюбит — боже упаси! — он даже не поймет меня. Он другой. Лучше или хуже — не мне судить. Другой. Мне-то кажется, что я самый правильный. А ему — что он. И всё равно обидно…
Мишка с Сергеем еще дрыхнут. В одной палате, но в разных кроватях. Да еще и храпят на всю неврологию. Из открытых ртов в атмосферу мерно поступает запах перегара. Я открываю окно, тем самым разбудив кого-то. Кто-то снова засыпает, так и не поняв, в чем дело — неврология всё-таки… Мне хочется Мыша. Просто видеть, просто поболтать, напросившись на поздравления. Вместо них слышу:
— Ну как?
— Что „ну как“?
— Получилось?
— Что получилось?
— Да не прикидывайся шлангом! Трахнул он тебя?
— А с чего ты взял, что он такой же податливый, как у твоего отца дети?
— Да так, видел, что пришел он после полуночи. Я глаз не смыкал, всё смотрел, когда же твой суженый появится. Что же мне делать еще? Скучно…
— Да, извини, забыл я тебя совсем.
Пытаюсь оправдаться, рассказываю историю с переселением. Подходит шахматный майор. „Выписываюсь, — говорит. — А вообще ничего, что нарушил ваш интим?“ „Да нет, ничего“. „Так может, перепихнемся на прощание?“ „Только с доской“, — ставлю условия я. Куда уж мне сегодня без доски…
Неожиданно для себя выигрываю две партии. Семён стоит рядом, как муза — вдувает в меня наитие. В третьей партии провожу блестящую комбинацию по спасению своего короля, а в четвертой он „зевает“ ладью. „Ну всё, товарищ майор, мне пора“. „Нет, подожди. Не хочу ехать домой выдранным. Давай последнюю. Твои белые“. „О'кей“. Имея лучшую позицию, предлагаю ничью, чтобы отвязался. Прощаемся шумно, без притворства тепло, разве что без поцелуев. „Ты только тут не балуй!“ — слышу уже на лестнице.
Немного полегчало. Наверно, это колдовские чары мышиных глаз вернули меня к жизни. Мы идем уже не по первому кругу, я начинаю выкладывать про вчерашнее. Хмурится. Наверно, обижается на то, что не позвали вчера. Я б тоже обиделся. Прошу извинения. Вовсе не затем, чтобы похвалиться, рассказываю про соитие в „диагностике“ и про вчерашнюю сцену из „Лебединого озера“ на музыку Дитера Болена. Мне хочется выговориться. Просто мне необходимо услышать: „Не унывай, всё образуется“. Примерно это и говорит Семён. В благодарность рассказываю ему про „Микельанджело“, и мы дружно заливаем смехом солнечно-сонный госпитальный двор.
В классе уже все в сборе. Встречают почти дружным: „Ну и надрался же ты вчера!“ Спрашивают, как добрался до кровати. Говорят, что очень за меня переживали. „Ага, видел я, как вы переживали: на всю неврологию храп и перегар. Уж постыдились бы врать, лучше бы поздравили“. Позравляют. Ёжик помимо счастья и здоровья желает много красивых мальчиков на моем жизненном пути. Я отвечаю, что на этом пути всё равно красивее его не встречу. Он добавляет: „А свой подарок ты уже получил в диагностике“. Язва! Я делаю вид, что не слышу, и говорю о своем: „А здоровье — вещь не главная. Когда отплывал „Титаник“, большинство людей на его борту были здоровы. Ну и что из этого вышло?.. Так что главное — счастье“. Вчетвером дружно смеемся.
А вообще отношение ребят к моей голубизне меня забавляет. Мишка и Сергей ничего наверняка не знают — не рассказал же им Сашка! Просто они успели привыкнуть к моим шуткам и пидовским анекдотам. Я часто рассказываю приколы из жизни московских друзей-педиков. Когда начинаю подражать голосам пидовок, Мишка бесится: „Закрой свой блядский рот, а не то щас выебу!“ „Ну что ты всё обещаешь и обещаешь?“ — пищу я в ответ. И опять хохот на весь класс. Мишка свыкся с тем, что я называю его „усатой мамой“, и не обижается. Ему даже интересно. Вот если б я называл его усатым папой, было бы не в кайф и абсолютно не смешно. А так всем весело…
Во время обеденного перерыва пируем у „Трёх ночных генералов“. Всё те же „фанта“, пирожные-ровесники и вьетнамские бананы на закуску. Я предлагаю вечером продолжить вчерашнее возлияние. Сашка обеими руками отмахивается, остальные говорят — увидим, что вечер нам принесет. И то правда — куда торопиться.
Еще не зная, что принесет вечер, мы быстро поняли, что уготовил нам тихий час. Сашка ворвался в класс с диким воплем: „Меня увозят!“ Глаза наши постепенно округлялись, когда он описывал, как в палату вошел прапорщик из его части, как приказал быстро одеться и следовать за ним. Сейчас он послал Ёжика забирать в кладовой вещи. Во дела! Неужели Бадма нас так жестоко надул? Сердце мое сразу вспомнило, как хорошо ему было в кардиологии, застучав в такт быстрому словоизвержению Сашки. „Мишка, вперед, к Бадме! Дай Бог, чтобы он еще жрать не ушел“. На счастье, он был на месте. Не дослушав Мишку до конца, он воскликнул: „Ах, черт, забыл!“ и набрал номер кардиологии. Трубку взял ненавистный мне тамошний начальник. „Так, этого прапора живо ко мне“, — грозно отчеканил Бадма в трубку и показал Мишке рукой на дверь.
Ёжик тоскливо взглянул на нас, когда Мишка закончил описывать аудиенцию. Сказал, что не прощается, и побрел в кардиологию. Через пару часов объявился уже пациентом отделения, где лечат гастриты, язвы желудка и прочую абдоминальную заразу. В понедельник ему предстояло сдавать желудочный сок. „Выпей побольше спермы!“ — съязвил я, и мы усердно стали отрабатывать Аллахову милость.
Вечером мы не притронулись к остаткам спиртного. Хотели было в воскресенье, но Сашка вспомнил, что назавтра ему предстоит глотать шланг. Перед моей памятью отчетливо проплыли ощущения от подобной экзекуции в Волковыске и я, вслух посочувствовав Ёжику, предложил отложить „спиритус“ до лучших времен.
Всю следующую неделю мы работали, как папы Карло. Неожиданно на наши с Сашкой головы свалились стенды из отделения переливания крови. Работы там при наших темпах было на месяц, и мы решили не откладывать и приступить к изучению, а заодно и к написанию новых слов на новую тему. Разумеется, Ёжик не воспользовался моим язвительным советом, и анализ сока не выявил никаких болезней. Этого, впрочем и не требовалось. Всё делалось лишь потому, что так требовали правила ведения истории болезни. Мне тоже назначали какие-то венозные процедуры. Я напросился еще и на ультрафиолетовые лучи. По наивности полагал, что смогу хоть немного при этом загореть: лето уже кончилось, а я был еще белый. Черта с два — кроме раздражения кожи, никакого эффекта не наблюдалось. Я стал красным и совсем не женственным, и через два дня дурную затею бросил.
Зато мне нечаянно подбросили другую игрушку. Блондин, когда его наконец-то выписывали, рассказал, что его друга из отделения пульмонологии на днях комиссовали по туберкулезу, которого у него и в помине не было. Палочки-то у него нашли, это несложно — они есть больше чем у половины человечества. Просто он регулярно набивал себе температуру до 37,6 и отсосал всем известную с детства прививку-„пуговку“ до размера положительной реакции. И отправился нечаянно домой. Я взял на вооружение всё, о чем поведал блондин. И вдруг начал сожалеть, что так и не трахнулся с ним. Мерзкий, но такой красивый…
Я было хотел начать болеть туберкулезом, но произошла маленькая неприятность: Семёна выписали. Совершенно неожиданно, как и повелось, даже не предупредив его заранее. Учитывая то, что его часть была недалеко, за ним так быстро приехали, что он не успел попрощаться. Это выбило меня из колеи на два дня. Я чувствовал, что потерял очень близкого мне человека. Всё, что я ни делал, казалось в эти дни бесмыссленным. В последнее время мы и не виделись с ним толком — так, „привет — привет“, и я бегу в класс работать. Меня грызло чувство вины. Я не мог объяснить себе, в чём конкретно я виноват. Конечно, я должен был уделять ему больше внимания. Я сам приучил его к тому, что он не одинок в этом большом и, по сути, пустом для него городе-госпитале. Иногда он заходил к нам в класс, мы трепались просто так, он пытался критиковать наши труды тяжкие. Мишка ворчал, что он мешает работать — боялся, что Бадма увидит постороннего в классе. Во всех нас в последнее время сидела непонятная напряженность, которую создавали работа и боязнь совершить какую-нибудь ошибку. Все, как один, прониклись неведомым нам страхом перед эфемерной опасностью. Однажды я сдуру даже адельфана налопался, чтобы плохо стало. Притворился больным и лежал целый день в отделении. Бадма видел, что в последние дни мы делаем по три плана. Мы ему плели, что работаем с восхода до заката, иногда даже ночью — и всё это во имя отделения переливания крови, будь оно неладно. Узбек лишь улыбался, хлопал близстоящего по плечу и безмолвно удалялся. Наверно, и ему иногда казалось, что эксплуатировать больных людей нехорошо. Хотя, о чём это я — что ему могло казаться, и какие мы больные?
