Александр Григоренко - Мэбэт
Он был отец семейства, и годами ровесник Мэбэту, но по прежнему не отличал больших от малых, сильных от ничтожных. Все люди для него были одинаково хороши. Даже, когда смеялись над ним, запутавшимся в крапивной сети, ни обиды, ни мести в нем не осталось. Печаль его была оттого, что все же он надеялся на милость несбывшегося родственника, стадо которого почти не пострадало.
А дальше — хуже стало. Последние запасы доели, с охоты Езанга приносил только малых птиц — тетерку или рябчика — а то и вовсе с пустыми руками приходил. К весне голод ступил на порог. Жена с детьми ходили, шатаясь, последний кусок отдавали кормильцу, чтоб хватало ему сил пытать счастья в тайге, но скоро и последнего куска не стало. Собрались было к родичам жены на милость идти, но жили родичи далеко, и сил дотащить нарты не было. Да и не приняли бы их родичи — у самих, по слухам, больше половины стада выкосил мор и не спешил уходить…
Однажды утром сынок Езанги не проснулся — вечером есть просил и, не допросившись, во сне умер. После этого жена будто помешалась на тех пяти оленях.
— Если бы не пять — хотя бы один олень, один… Закололи бы, наварили супа, потом глодали бы кости, так бы и сынок наш выжил… Отмстил нам Мэбэт: нету теперь ни жениха, ни невесты.
Тут мысль вошла в незатейливый ум и смиренное сердце Езанги: по обычаю — олени принадлежат Мэбэту, но по правде — ему. Потому что правда в том, чтобы человек был жив. А если умрет — какая тут правда? Зачем она мертвому? По правде, с теми пятью оленями, дотянули бы они до лета, и сынок не умер бы.
Как вошла эта мысль — так и не отступала. Возроптало сердце Езанги. Стал он храбрый. Не сказавши жене, поутру поплелся к Мэбэту. Когда к становищу подходил, нутро замутило от сладкого пара, исходившего из котлов и разносившегося по тайге: котлы Мэбэта в обоих чумах бурлили мясным взваром. Собирался божий любимец аргишить, приказал сварить много мяса в дорогу. Странным могло показаться — однако, согласившись с уговорами жены не дразнить горе, он решил сняться и уйти подальше от гнилого места.
Езанга ввалился в чум без спросу, сел у порога:
— Сын у меня помер, Мэбэт. К весне все помрем. Отдай оленей — по правде они мои.
Так сидел он и молчал, ждал, что ответит хозяин. Но вдруг сказала Ядне:
— Отдал бы ты ему оленей, Мэбэт. У самих горя полные туеса, впору по людям разносить… Не разноси горе, отдай оленей, у нас ведь много.
Мэбэт поднялся:
— Пойдем, — сказал он Езанге, — отдам тебе то, что по правде причитается.
И вытолкал его из чума.
Они пошли за становище. Нелепый человек плелся за любимцем божьим, думая, что идут они к загону и там он получит свое, спасительное.
Мэбэт не собирался отдавать оленей. Не из-за обычая — просто воля его противилась. Он хотел крепко побить Езангу, чтоб не смел на большую ходьбу приближаться к его стойбищу. Так было сделано сердце божьего любимца — оно не принимало горя, как и полагается сердцу счастливого человека. Оно принимало только досаду — и от великого горя, разлившегося по тайге, разлилась в нем великая досада, и мешала жить, и требовала утешения. У досады было лицо Езанги.
Схватив за шиворот, он повалил несбывшегося родственника на снег, ударил его ногой в живот, и смотрел, как он корчится. Вдруг показалось божьему любимцу, что со всех сторон, как оводы летом, облепили его эти нелепые существа, слабые, издающие гнусные звуки, постоянно чего-то хотящие, цепляющиеся за свою жалкую жизнь, глупые, уродливые, несчастные и заражающие несчастьем…
— Так по правде они твои?
— Мои…
Это безобразное существо, с лицом похожим на колено, тоже хочет жить и учит его какой-то правде.
— По какой правде?
Езанга понял, что ждет его.
— Не бей меня… а то я умру… совсем ослаб…
Мэбэт ударил его еще раз — он ждал ответа.
— Не бей меня, Мэбэт, — обессилено повторил Езанга…
И вдруг прошептал:
— Ты ведь тоже умрешь…
— Я!? Я — умру!?
Мэбэт кричал эти слова, но сам уже ничего не видел и не помнил; ненависть, черная, как сама слепота, впервые в жизни, оглушила его. Он бил Езангу самозабвенно, не слыша ни его криков, ни своих.
Он не заметил, что перестал кричать Запутавшийся в Силках, и опомнился, когда ощутил, что ноги его будто пинают пустоту. Остановился Мэбэт. Пар не исходил от Езанги — Езанга умер.
Он был первым и единственным человеком, которого божий любимец убил без нужды — от великой ненависти в душе. Езангу он принес в жертву своему вечно довольному сердцу. Так режут белых оленей для ублажения духов.
Жертва была принята с великой благодарностью. Сердце Мэбэта походило на птицу, которую будто держали и не выпускали крепкие, огромные, чужие руки. Но замолк Езанга — тут же ослабли руки, выпорхнула птица и взмыла в небо — вновь счастливая и легкая.
Потом, когда много лет прошло с того дня, Мэбэт нечасто вспоминал убитого, он почти забыл о нем, но воспоминание об освобождении души навещало его часто. В том он никому не признавался, да и само воспоминание казалось ему нелепым, но все же вызывало какое-то тайное, запретное удовольствие. Особенно сильным оно было в первые дни и месяцы после жертвоприношения.
Мэбэт вернулся в чум, нарочно приняв сумрачный облик, чтобы Ядне не видела его непонятной радости.
— Ты отдал оленей? — спросила жена.
Муж ничего не ответил, забрался под шкуры и уснул.
«Отдал», — подумала Ядне и больше ни о чем не спрашивала.
С тех пор о человеке по прозвищу Запутавшийся В Силках никто не слыхал в тайге. Люди не удивлялись тому, объясняя просто: «Мор прибрал». Что сталось с семьей Езанги — Мэбэт не знал, хотя доходили слухи, что видели где-то у чужих людей кривобокую жену нелепого человека. Но это было не интересно любимцу божьему.
И вот теперь нелепый человек сидел перед ним на границе миров, в последнем невидимом чуме Тропы Громов — и Мэбэт понимал душой, что его возвращение в мир людей во власти Запутавшегося в Силках.
— Здравствуй и ты, — глухо произнес Мэбэт и сел напротив.
— Чего ты? — обиженно, но все же радостно сказал Езанга. — Рядышком садись, потолкуем, — он подвинулся, уступая место на комле, — а то мне, знаешь, потолковать-то не с кем, шибко скучно одному сидеть.
Но Мэбэт остался там, где был. В молчании шло время. Вдруг стало страшно любимцу божьему — но не от предчувствия мести, а от ожидания какой-то скверной тайны.
— Э-эх, — Езанга перестал болтать ногами, — не хочешь, видно, потолковать со мной. Жалко…
— Что мне сказать? — проговорил Мэбэт бессильно, но дух Езанги понял слова по-своему.
— Разве не о чем рассказать? Я-то давно здесь, а ты только оттуда. Как детишки расскажи, как жена, как стадо… Всегда есть о чем поговорить добрым людям.
— Я не добрый человек, Езанга. И никогда не был добрым.
— Тиииии… это ты брось. Все люди добрые, только у них не всегда получается…
— Чего — «не всегда»? — поднял глаза Мэбэт.
— О! — воскликнул Езанга. — Вот и разговариваем с тобой. А ты не хотел… Я говорю не всегда получается у них добрыми быть — вечно какая-нибудь пакость подвернется. Идешь на охоту, а петли волки выпотрошили — вот и злишься. У меня было раз: в полынью провалился, лыжину сломал, домой пришел мокрый — не знаю, как жив остался. А жена еще есть не варила. Я ей по загривку — тресь! Ушел в тайгу добрый, пришел — недобрый. Где уж тут добрым быть, раз вымок и лыжину сломал? Так и со всеми людьми: они добрые, да разная пакость мешает.
Мэбэт слушал Запутавшегося в Силках и смятение охватывало его:
— Ты и вправду так думаешь?
— А чего мне врать? — не смутившись, продолжил Езанга. — У меня от ума до языка дорога короткая. И на тебя, коль хочешь знать, я не в обиде. Тебе несладко было, а я тебя донимал — вот ты и разозлился. А так ты добрый.
— Все твои слова ошибка.
— Может и так. Я ведь не умный…
Езанга вдруг соскочил на снег, потоптался немного, разминая затекшие ноги.
— Тебе надо домой, — сказал он. — Пойдем, я провожу тебя.
Говоря это, он не взглянул на Мэбэта — приплясывающей своей походкой пошел впереди него, и теперь любимец божий плелся по следу нелепого человека.
Езанга не оглядываясь напевал свою песню. Вдруг остановился, замолк и скорчился, будто незамеченная предательская стрела поразила его в живот. Не разгибаясь, он обернулся и Мэбэт не увидел прежнего Езанги. Лицо нелепого человека, искаженное, обезображенное страданьем, простонало пронзительно и страшно:
— Зачем ты убил меня? За что ты убил меня? За что? За что? За что? — и он взвыл нечеловечески. — Я хотел жить… Я сильно хотел жить… С самого рождения хотел я жить… Когда жил, я хотел жить… Когда бедствовал, я хотел жить… Когда ты меня убивал, я хотел жить… До самого последнего удара твоего — я хотел жить… Понимаешь ты это!?
