Джулиан Барнс - Попугай Флобера
Но дело не в эстетических чувствах, не в этом случае и не здесь. Когда я высказала все свое отвращение, Гюстав решил, что во мне просто заговорила ревность. (Я действительно немного ревновала — а кто не станет, читая дневник любимого мужчины, в котором нет и упоминания о тебе, а одни восклицания в адрес кишащих паразитами проституток?) Вполне понятно, почему Гюстав подумал, что я только ревную. А теперь послушайте его аргументы, его объяснения, как он понимает сердце женщины. Не надо ревновать к Кучук Ханем, сказал он мне. Она восточная женщина, а это значит, она машина. Для нее все мужчины одинаковы. У нее не было к нему никакого чувства, она давно забыла его и просто продолжала вести свой привычный образ жизни в дыму курилень и бань, красила веки и пила кофе. Что касается удовольствия, то она едва ли его ощущала, потому что заветная пуговичка, обещающая наслаждение, в самом раннем возрасте была безжалостно иссечена.
Как удобно! Какое утешение! Я не должна ревновать, ибо она ничего не испытывает! И этот человек смеет говорить, что знает человеческие сердца! Эта женщина была изуродованной машиной, и к тому же она о нем давно забыла. Это должно было меня утешить? Такая агрессивная манера успокаивать заставила меня еще больше задуматься о судьбе этой странной женщины, с которой он спал, бывая на Ниле. Такие ли мы с ней разные? Одна с Запада, другая с Востока. Я цела и невредима, она искалечена, я способна обмениваться с Густавом самыми глубокими сердечными порывами, она ограничивается коротким физическим общением, Я независима и полна изобретательности в своих планах, она — в клетке, зависящая от удач своей профессии. Я аккуратна, хорошо одета и цивилизованно веду себя, она грязна, от нее дурно пахнет, она дика. Покажется, возможно, странным, но она заинтересовала меня. Монету, говорят, всегда гипнотически притягивает к себе ее оборотная сторона. Несколько лет спустя, когда я поехала в Египет, я попыталась разыскать ее. Я поехала в Эшнех, нашла ее убогую хибарку, но ее там не было. Возможно, она скрылась, узнав о моем приезде. Возможно, было к лучшему, что мы не встретились; монета не должна видеть свою оборотную сторону.
Гюстав, конечно, унижал меня, унижал с самого начала. Я не могла посылать ему письма лично, поэтому пересылала их через Дю Кана. Мне было запрещено приезжать в Круассе и познакомиться с его матерью, хотя однажды я была представлена ей на одном из перекрестков в Париже. Я знала, что мадам Флобер известно, как отвратительно обращался со мной ее сын.
Он унижал меня и другим способом. Он лгал мне и плохо отзывался обо мне в разговорах с друзьями. Он высмеивал во имя своей святой правды большую часть того, что было написано мною. Он прикидывался, будто не знает, как я была бедна. Гюстав хвастался тем, что в Египте заразился «болезнью любви» от дешевой куртизанки. Он дешево и грубо мстил мне, рассказывая на страницах «Мадам Бовари» о печатке, которую я ему подарила в знак нашей любви. И это делал человек, утверждавший, что искусство должно быть безликим!
Позвольте мне рассказать, как меня унижал Гюстав. В начале нашей любви мы обменивались подарками — небольшими сувенирами, иногда нелепыми и ничего не значащими сами по себе, но выражающими суть того, кто их дарил. Его месяцами, годами умиляли мои домашние туфельки, которые я оставила ему. Надеюсь, он потом сжег их. Однажды он прислал мне пресс-папье, то самое, что лежало на его столе. Я была искренне тронута, это был настоящий подарок одного писателя другому — то, что держало вместе листки его прозы, теперь будет беречь мои стихи. Возможно, я упоминала об этом слишком часто, возможно, слишком искренне выражала свою благодарность. И вот что сказал мне Гюстав: он ничуть не жалеет, что избавился от старого пресс-папье, потому что тут же получил другое, вполне заменившее ему старое. Рассказать тебе? — спросил он. Если ты этого хочешь, ответила я. Его новое пресс-папье, сообщил он, кусок бизань-мачты — при этом Гюстав невероятно широко развел руками, — который его отец извлек щипцами из задней части одного старого моряка. Этот моряк — Гюстав с удовольствием рассказывал эту историю, словно самую интересную из всего, что он слыхал в последние годы — утверждал, что понятия не имеет, как этот кусок мачты оказался в том месте, откуда его извлек хирург. При этом Гюстав хохотал, откинув голову назад. Больше всего его заинтриговало, как в этом случае удалось определить, с какой мачты оторвался этот кусок дерева.
Почему он так унижал меня? Не может же быть, как это нередко бывает в любви, что те качества, которые прежде очаровывали его — мой веселый, живой нрав, свобода, чувство равенства с мужчинами, — в конце концов стали раздражать его. Но это не так, потому что он вел себя странно и грубо с самого начала, даже когда больше всего любил меня. В своем втором письме он писал: «Я не могу увидеть колыбель без того, чтобы тут же не увидеть могилу; вид нагой женщины заставляет меня представлять себе ее скелет». Это не похоже на сантименты любовника.
Потомки, возможно, найдут на это самый простой и легкий ответ: он презирал меня потому, что я заслуживала этого, а поскольку он гений, его суждения всегда верны. Но это не так, и никогда так не было. Он боялся меня и поэтому был жесток со мной. Он боялся меня по двум причинам: известной ему и неизвестной. Во-первых, он боялся меня, как многие мужчины боятся женщин: потому что любовницы (или жены) видят их насквозь. Мужчины, во всяком случае некоторые из них, редко бывают взрослыми, но хотят, чтобы женщины понимали их. Поэтому они в конце концов рассказывают им все свои секреты; а потом, когда их достаточно поняли, они начинали ненавидеть женщин за это.
Во втором случае — более важном — он боялся меня потому, что боялся самого себя. Он боялся того, что может по-настоящему полюбить меня. Это был не просто страх того, что я могу вторгнуться в его кабинет и нарушить его одиночество; он боялся, что я вторгнусь в его сердце. Он был жесток, потому что хотел прогнать меня прочь, прогнать из страха, что может по-настоящему полюбить. Я открою вам свою тайную догадку: для Гюстава, хотя он сам едва осознавал это, я олицетворяла жизнь; он отвергал меня так отчаянно потому, что ему было невыносимо стыдно сознавать, почему он это делает. Разве я в этом виновата? Я любила его; неужели в моем желании дать ему возможность тоже полюбить меня было что-то противоестественное? Я боролась не только ради себя, я боролась и ради него тоже: я не понимала, почему он не позволяет себе любить. Он сказал мне, что существует три непременных условия счастья: глупость, эгоизм и отличное здоровье, — он же может поручиться, что в наличии у него лишь второе из условий. Я спорила с ним, боролась, но он хотел верить в то, что счастье невозможно; он находил в этом какое-то странное утешение.
Гюстав был таким человеком, которого трудно было любить. Это верно. Его сердце было глубоко запрятано, замкнуто; он стыдился этого, был насторожен. Он как-то сказал мне, что настоящая любовь может пережить разлуку, смерть и неверность, любящие могут жить в разлуке хотя бы целое десятилетие. (Эти слова не произвели на меня впечатления, я лишь сделала из них вывод о том, что он был бы вполне спокоен, если бы мы с ним были в разлуке, я была ему неверна или умерла.) Ему нравилось тешить себя тем, что он любит, но я никогда не видела еще такой неспокойной любви. «Жизнь — как скачка, — писал он мне, — когда-то я любил галоп, а теперь люблю прогулочный шаг». Ему не было еще и тридцати, когда он написал это; он уже тогда решил состариться до сорока. Что же касается меня… галоп! галоп! ветер треплет волосы, из груди рвется смех!
Его тщеславию льстило думать, что он влюблен в меня; ему, я думаю, доставляло дерзкое удовольствие постоянно желать моего тела и в то же время запрещать себе добиваться его; отказывать себе в этом было столь же волнующим, как и само обладание. Он как-то сказал, что во мне меньше женского, чем в большинстве женщин; что у меня женское тело и мужской дух, что я некий новый вид гермафродита, третий пол. Эту глупую теорию он высказывал мне много раз, но, в сущности, он говорил это самому себе: чем меньше он оставлял во мне женского, тем меньше ему можно было быть моим любовником.
Все, чего ему хотелось от меня, наконец убедилась я — чтобы я стала его интеллектуальным партнером, он хотел связи наши умов. В эти годы он работал над «Мадам Бовари» (хотя не так напряженно, как он любил работать), и в конце дня, поскольку физический отдых был слишком сложен для него, он искал отдыха интеллектуального. Он садился за стол, брал лист бумаги и изливал мне душу. Вам не очень нравится такой его образ? Я и не собиралась делать его другим. Время доверия к фальши о Гюставе кончилось. Кстати, он никогда не кропил мою грудь водой из Миссисипи; лишь однажды мы обменялись бутылками воды; это было после того, как я послала ему воду Табурел, когда узнала, что у него стали выпадать волосы.
