Назови меня по имени - Аникина Ольга
Машино тело встряхнул нешуточный ужас: ей показалось, что она проспала полдня и везде опоздала.
– Что может случиться с твоим Петькой? – засмеялась сестра. – Всё с ним в порядке. А ты-то чего такая бешеная?
Часы показывали восемь двадцать пять. За окном ещё не рассвело. Медленно пришло ощущение себя как части пространства, маленького и зыбкого. Дом, милый дом. Родная семейка.
С хриплым стоном Маша сбросила сапог, который уже успела натянуть на ногу. Голова снова упала на подушку.
– Малы-ыш, – голос сестры звучал очень настойчиво, – ты спишь, что ли? Не спи! Надо всё спланировать. Ты должна ко мне приехать. Или лучше я к тебе?
Маша громко чертыхнулась.
– Аля, – проговорила она, – я легла в три. А может, в четыре. Ничего не соображаю.
В трубке вздохнули.
– Не ругайся, пожалуйста. Будний день, кто же знал, что ты собираешься спать допоздна, – оправдывалась сестра. – Где остановилась-то?
– На даче.
– Прекрасно! – В трубке зашуршало. – Я подъеду к двум, окей?
– Нет, не окей, – ответила Маша. – В два я забираю Петьку от Заряднова. А потом еду в Москву. Аль, прости. Нет времени.
– Малыш!
Что ж, если бросить трубку, Алька позвонит ей снова, снова и снова, и так будет продолжаться до тех пор, пока Маша не скажет «да».
– Чего ты хочешь? – Сил противостоять сестре у неё не было. – Ты же не отвяжешься.
– Буду в Репино через сорок минут. Тебе что-нибудь привезти?
Маша нажала отбой. Мало кто мог выдержать Алькин напор.
Ещё ночью, перед тем как заснуть, Маша почувствовала, что дача ходит ходуном. Что-то случилось с несущими конструкциями, подумала она. Когда мимо станции проезжал состав, дом покачивался, и мебель в нём слегка дрожала. Раньше Маша не замечала ничего подобного, но сегодня утром, ещё в постели, она снова отчётливо ощущала вибрацию, которая шла снизу и сверху – отовсюду – и передавалась позвоночнику, рукам и ногам: Маше даже почудилось, что толчкообразные судороги сотрясают всё её тело изнутри. Немудрено, что в таком помещении снятся кошмары.
Маша оделась, окатила лицо холодной водой из бака, прополоскала рот и, накинув пальто, добежала до уличного туалета: водопровод в доме был перекрыт на зиму. Вернулась на кухню, поставила чайник и снова вышла на крыльцо – покурить. Запоздало включила светильник над дверью; второй, запараллеленный, загорелся под крышей башенки и осветил сад.
Когда-то отец каждый год красил терракотовой краской и ступени, и опоры, и козырёк, а сейчас краска отходила от деревянной поверхности и, словно лепестки, падала вниз, на снег, обнажая более ранний слой, проступавший неровными рыжими пятнами. Маша подняла голову: слева над крыльцом нависал высокий балкон гостиной второго этажа. За ним виднелась Машина любимая башенка с разноцветными стёклами. Даже стоя внизу, Маша заметила, что рамы в башенке стали облезлыми, серыми и закрывались неплотно.
Второй этаж она вчера кое-как осмотрела, а сегодня прошлась по первому. Окно в кухне треснуло. Вдоль коридора теперь стояли высокие стеллажи с книгами; сюда Алька, похоже, привезла все подписные издания из квартиры на Гороховой – на полках пылились коричневые корешки Пушкина, зелёные Тургенева, песочно-жёлтые – Алексея Толстого. От книг пахло старым клеем и пылью.
В бывшей спальне Ираиды Михайловны всё осталось как прежде, только запах маминых любимых духов отсюда давно выветрился. Теперь почему-то в комнате пахло прогорклым маслом. Вещи выглядели одинокими, заброшенными. Потускневшее панно с пасторальным сюжетом. Ваза, сохранившая в своём узком горлышке несколько веточек хрупкого сухостоя. Подушки-думочки, набитые ватой. Посеревшие от времени занавески.
Абажуры, висящие в большой гостиной на первом этаже, были когда-то пошиты Ниной Александровной. По периметру тканевых плафонов шли цветы, листья и гроздья винограда – нитки выцвели и приобрели желтоватый оттенок. Маша заметила, что изящные тканевые конусы давным-давно никто не чистил.
В ней ещё были живы воспоминания о том, как процветала дача, когда была жива бабушка. Каждую субботу сюда приезжали гости. Среди них Маша помнила нескольких пожилых учёных и одного знаменитого артиста, которого часто показывали по телевизору. Вечером перед приездом гостей бабушка ставила возле печки тесто – и за ночь оно поднималось над кастрюлей высоким облаком, а по кухне расплывался приятный кисловатый запах. Самые вкусные пироги у бабушки получались в августе, на Яблочный Спас.
Гостей – их за раз приезжало немного, один или два человека – бабушка усаживала в плетёные кресла на открытой веранде. Если погода стояла прохладная – уходили на террасу, где стоял стол, покрытый вышитой скатертью, и Нина Александровна гостям подносила смородиновую наливку собственного приготовления. За чаем вели разговоры – обсуждали знакомых, поминали ушедших.
По будням бабушка готовила обеды, ухаживала за домом и садом. Рыхлила на клумбах землю, каждую весну белила стволы яблонь. По осени обрезала розовые кусты и укрывала их лапником, принесённым из леса. Нина Александровна называла их «Серёженькины розы». Серёженька – это был, конечно, дедушка.
Своего знаменитого дедушку-академика Маша тоже почти не помнила. Дед совсем не занимался маленькими внучками, он или целыми днями сидел в своём кабинете, или находился в разъездах. Образ дедушки Сергея Николаевича, умершего довольно рано (из-за ранения в лёгкое, полученного на войне), и прадедушки Николая Ивановича, профессора, получившего научную степень ещё до революции, слились для Маши воедино. Путаясь, в детстве она обоих называла «дедушка», и говорить так ей разрешалось.
Прадед Николай Иванович взирал на опустевший дом с портрета в дубовой раме. На самом деле портретов было два; второй висел в «дедушкином» кабинете на Дзержинского. Если зритель приближался к портрету вплотную, изображение словно бы размывалось, глаз начинал рассматривать грубо наложенные мазки, создающие на холсте досадный хаос. Но стоило отойти на несколько шагов – картина тут же преображалась.
В глубине холста возникало мягкое свечение, линии сливались, перемешивались – и проступало лицо, желтовато-бледное и худое, с выступающими скулами и острой бородкой клинышком. На голове у прадеда была шапочка, похожая на тюбетейку, в пальцах левой руки он держал карандаш. На странице открытой книги, лежащей на столе перед прадедом, сверкала большая лупа в бронзовой оправе. Это увеличительное стекло никуда не делось из дачного мемориального кабинета; удвоенное в пространстве комнаты и картины, оно символизировало торжество материального мира, триумф вещей, способных пережить своих хозяев.
Возле окна стоял стол, обитый болотного цвета бархатом. Сбоку, в углу, над столом на деревянной подпорке висела полочка, которую бабушка Нина Александровна установила после смерти мужа. Там под стеклом хранились награды младшего академика Иртышова, Машиного деда Сергея Николаевича: орден Красной Звезды, орден Отечественной Войны I степени и медали, среди которых главной была медаль за оборону Ленинграда.
Алька шла по садовой тропе, засунув руки в карманы серебристо-серой норковой шубки свободного покроя; голову её прикрывал капюшон, а через плечо был переброшен тонкий ремешок сумочки. Маша слышала, как на крыльце сестра сбивала с каблуков снег.
– Малыш!
Сёстры обнялись. От Альки пахло свежестью – какой-то утренней туалетной водой с ноткой сирени.
Она застала Машу за поспешным завтраком. Летнюю гостиную обогревал тепловентилятор, но это почти не помогало: первый этаж оставался промозглым.
– Дверь закрой, – попросила Маша.
Алька послушно вернулась к входной двери и притворила её.
– Чай будешь?
– У тебя какой?
– Что на кухне нашла, то и пью. – Маша повертела в руках пачку.
Алька вздохнула.
– Кто его только на дачу привёз! – сказала она. – Это же не чай, а сено. Ну давай, если другого нет.
– Вот чайник, вот заварка.
Алька вытащила из пачки пакетик, понюхала его, положила обратно. На округлое запястье сполз изящный браслет с мелкими камешками. Украшения Альке всегда были к лицу.
