Оспожинки - Аксенов Василий Павлович

– Нет, – говорю. – Пока не хочется.

– Ему не хочется. И плохо… Ну, молока бы хошь… – Я уже выпил.

– Ох, и обманывашь старуху?

– Обманываю, – признаюсь.

– Знаю, что так. Когда успел бы… Можешь яичницу себе поджарить.

– Нет, не хочу.

– Какой противный… Ну, чайник ставь… Приду, вот тока отсижусь. Щека болит – синяк под глазом будет… так садануться. Господи, помилуй.

Заварил я чай – напревает. Сижу за столом. В окно гляжу.

Кошек в ограде уже нет. Дел у них, у каждой, много – по всей окрестности разбрелись, сытые. Сердится ворона на пустую сковородку: перевернув как-то, долбит громко по ней клювом; в мою сторону не смотрит.

С бельевой верёвки, раскачиваемой ветром, срываются редкие капли – в мураву падают беззвучно.

Всё озарилось – солнце всходит.

Помылась мама под рукомойником, переоделась в чистые кофту и юбку, вышла в прихожую. В платке нарядном.

Пьём чай. Я – пустой. Мама – с сахаром и с корочкой ржаного хлеба, размачивая её в кипятке.

– Смейся, смейся, – говорит. – Просмешник. И ты когда-нибудь беззубым будешь.

– Я не над этим, – говорю. – Так, что-то… вспомнил.

– Я и не знаю… Надо мной… Вот и день… Тебе и осень, – говорит. – Это – по новому, по старому – ещё нескоро. Чай-то один, даже без сахару – и хорошо?

– А что?.. Нормально.

– Чё уж нормального?.. Взял тоже моду… Поел бы чё-нибудь, а, Ваня?

– Да не могу я, не хочу.

– Вредный какой. Ну, вот хошь с хлебом.

– Проголодаюсь как, тогда.

– В печи томлёная картошка, и молоко остынет скоро.

– Когда остынет, и попью.

– Ты непутёвый у меня, Ванюха.

– Какого вырастила.

– Да уж… Было лето, – говорит, – прошло, и не заметили… Так вот вся жизь.

– Чернушу, – спрашиваю, – выпустить?

– Будто и не жила… Рано ещё… Я выпущу сама.

Орать тут будет, всё кругом удришшет.

– Мне надо съездить, – говорю.

– Куда опять?

– На Кудыкину гору.

– Давай, отчитывайся.

– Сначала – в Ялань, а потом – в Волчий бор.

Тебе всё надо знать?

– А как же… А в Волчий бор зачем?.. Рыбачить?.. Рыба же есть, и вон Володина… Ты мне отрежь кусочек, отварю я.

– Ладно.

– И для себя.

– А я потом поем, сырую.

– На соль-то пробовал?

– Нормально.

– Как пожелаешь… Дак ты в Ялань-то чё повадился?.. Не к однокласснице своей?.. Как её?.. Вера. Забываю. Её родителей-то знала.

– Вера, – говорю. – Она в Томске.

– Долго приехать ей… Списались… Мать-то жива её?

– Не знаю.

– Она ж меня моложе, и намного. Отец-то умер… Дак ты не к ней, не к этой Вере?

– Нет, – говорю, – не к ней. Я же сказал, что она в Томске.

– Не нужно… к старому-то возвращаться.

– Не возвращаюсь.

– Ну, вот и ладно. Раз уж женат-то на другой…

А когда, – спрашивает, – вернёшься?

– В два… или в три. Если с машиной не случится что-нибудь… Потом опять уеду. В город.

– А в город чё?

– Ну, мама, надо.

– Надо, так надо. Поезжай.

– Ты уж тут, – спрашиваю, – подоишь как-нибудь?

– И мне, как малой, знать всё интересно… Станешь когда старым, таким же будешь любопытным.

– Не буду.

– Будешь… Человек два раза в жизни глупый – старый да малый, хочет он этого или не хочет… Подою, – говорит. – Чё уж не подою… Я же без вас справляюсь как-то.

– Не обижайся.

– Обижайся… Мне обижаться, Ваня, не за что.

На вас – и вовсе… И на обиженных, милый, воду возят, – заулыбалась, наконец-то. Мне сразу легче сделалось от этого. – Если уж я совсем-то перестану шевелиться, чё со мной будет?.. Нельзя сидеть, мне надо двигаться. А только сяду, рой могилу…

– Да ты и так… как заведённая.

– Как заведённая. Наскажешь… Раньше была такой, теперь-то чё уж… Будто гвоздём проткнули – дух весь вышел.

– А завтра, – говорю, – и послезавтра никуда. И здесь пока, из дому ни на шаг.

– Посмотрим. – Обещаю.

– Знаем мы ваши обещания.

– Честное слово.

– Рыбака.

– И пионера… Ну, – говорю, вставая из-за стола, – спасибо, Василиса Макеевна.

– За одну воду-то…

– За чай и за компанию.

– На здоровье, Иван Васильевич. Так ты во сколько, мне сказал, приедешь?

– В два или в три.

– Уж и забыла… Днём?

– Днём… Потом опять уеду, – говорю. – И допоздна уж.

– Ну, понятно.

Пошёл я за курткой, и телефон зазвонил. Снял трубку. «Котельная?» – спрашивают.

– Нет, – говорю. – Ошиблись, – трубку положил.

Мама не слышала, что и звонили; в окно глядела – и не видела.

– Слава Богу, – говорит, – очередь отвела. – Отвернулась от окна, перекрестилась и, вытирая после уголком белого цветастого платка рот, продолжает: – Лук, может, вырву, но не весь, на весь-то сил не наберусь… когда обдует да обыгает маленько.

– Не надо, мама, – говорю. – Я завтра вырву…

– Пока погода-то…

– А может, и сегодня.

– Её не выберешь, эту погоду… Да я сама жива пока, хошь и расшиблась… Щека припухла вон… Припухла?

– Да вроде нет.

– Да чувствую – припухла… Ну, начинает припухать… свет заслоняет глазу. Не обманешь.

– До свадьбы, – говорю, – заживёт.

– Заживёт, – говорит мама. – Как на собаке. Достал из холодильника стерлядку, отрезал кусок.

– Вот, – говорю, – отваривай.

– Синяк появится, до крови не разбила… Да много мне, отрезал бы поменьше.

– Ешь на здоровье.

– Спасибо. Это в обед уж я отпробую… Тебя ругаю, сама-то тоже не хочу, нет никакого аппетиту.

Убрал рыбину в морозилку, холодильник закрыл.

– Там же ещё и шшука где-то оставалась. Завтра шарбу, может, сварю.

Опять телефон зазвонил. Снял трубку. «Котельная?» – спрашивают.

– Нет, – отвечаю.

Мужик какой-то в трубке матерно ругнулся – то ли на меня, то ли на связь, то ли на самого себя.

– Кто там? – интересуется мама. – Не Васюха?

– Нет, – говорю. – Ошиблись.

– Опять ошиблись… Всё ошибаются пошто-то. – После дождя, – говорю, – плохо наш телефон работает обычно – соединяет как и с кем попало.

– Где чё упало?

– Как попало!

– Ах, как попало… Ясно, ясно. Васюха сёдни не звонил?

– Нет, не звонил.

– Давно уж чё-то…

– Ну, я поехал, – говорю.

– Чё? – спрашивает.

– Поехал, – говорю. – Ясно?

– Ясно – лошадь, раз рога, – говорит мама. – Ну, давай. С Богом… Да, смотри мне, шибко-то не разгоняйся.

– Ладно.

– Кошек бы взял с собой, хошь штуки три.

– Нет, не возьму. Не успеваю. Их же поймать ещё… А как?

– Всё бы убавил… В лесу бы выпустил, убить не можешь.

– Они вернутся.

– Какую, может, зверь задавит, съест, и не вернётся… какая, может, пропадёт.

Надев куртку, взялся за ручку двери. Гляжу на маму, говорю ей:

– Ты не скучай тут. Хорошо?

– Хорошо, – отвечает. – Дел полно – не заскучаешь. Не езди долго.

– Постараюсь.

– Уж постарайся.

Обувшись в сенцах, вышел на крыльцо. Хоть рано утром я и сметал веником с него дождевую воду, но плахи мокрые ещё, солнце, глаза слепя, на них сверкает. Конь мамин лежит. Уронило, наверное, ветром. К перилам, возле самой двери, чтобы он снова не упал, его пристроил. Мама вый дет, вот он, рядом.

Ступил за ворота.

Блестит трава, поляны – как в алмазах. Обдует скоро. За неглубоким логом, в палисаднике заброшенного дома, треплет ветер сникшую крапиву; достаётся от него и выросшей там самовольно бузине – мнёт её ветви с ягодами красными; дрозды шумят в ней. Туман над Кемью поредел, и склоны Камня стало видно. Ещё час назад небо было чистым, теперь поползли по нему с запада на восток облака, совсем не летние по виду. Хоть и не холодно, не стыло, но уже остро пахнет осенью – как старым.

Пар клубится над машиной – обсыхает; цвет её меняется заметно – из вишнёвого становится малиновым. Всегда так.

Масло проверил. Двигатель прогрел. От поленницы отъехал. Залил в бак двадцать литров бензина. Пустую канистру положил в багажник. Как автомат, проделал это. А сам – в другом как будто месте.