Зима в Лиссабоне - Молина Антонио Муньос
— Burma, — сказал Туссен Мортон. — Печально, что для некоторых людей нет ничего святого. Они снимают это место, узурпируют название и всё превращают в бордель. Увидев с улицы вывеску, я сказал Дафне: «Что бы подумал покойный дон Бернарду Ульман Рамиреш, если бы это видел?» Но вы, кажется, даже не знаете, кем был дон Бернарду. Молодежь ничего не знает, а хочет прыгнуть выше старших. Сам дон Бернарду как-то в Цюрихе говорил со мной об этом, я сейчас вижу его перед собой так же ясно, как вас. «Мортон, — сказал он мне, — для людей моего поколения и моего уровня настал конец света. Нам остается только коллекционировать живопись и книги да отдыхать на знаменитых курортах». Слышали бы вы его голос, как величественно он произносил такие слова, как «Освальд Шпенглер», или «Азия», или «Цивилизация»! Он владел в Анголе лесами и плантациями кофе, большими по площади, чем вся Португалия. А какой у дона Бернарду был дворец, боже мой! На острове, в центре озера, — я, к сожалению, сам там никогда не бывал, но мне рассказывали, что он полностью мраморный, как Тадж-Махал. Дон Бернарду Ульман Рамиреш был не землевладельцем, он был главой великолепного царства посреди сельвы. А сейчас, полагаю, эти сволочи превратили там все в колонию голодранцев, еле живых от малярии. Дон Бернарду любил Восток, любил великое Искусство и хотел, чтобы его коллекции не уступали лучшим в Европе. «Мортон, — говорил он мне, — когда я вижу картину, которая мне нравится, мне не важно, сколько нужно заплатить, чтобы обладать ею». Больше всего он любил французскую живопись и старинные карты. Мог поехать на другой конец света, только чтобы лично взглянуть на понравившуюся работу. Я искал их для него. Не один я, конечно, — у него была дюжина агентов, разъезжающих по Европе в поисках живописи и карт. Назовите какого-нибудь великого мастера, любого — в коллекции дона Бернарду Ульмана Ра-миреша была его картина или рисунок. А еще он любил опиум, к чему скрывать? Но это не умаляло его величия. Во время войны он работал на англичан в Юго-Восточной Азии и привез оттуда увлечение опиумом и коллекцию трубок, какой ни у кого в мире никогда не будет. Помню, он часто цитировал одно португальское стихотворение.
Там была такая строчка: «Восток к востоку от Востока»… Вам неинтересно? Извините, я сентиментальный человек. Я презираю цивилизацию, в которой нет места таким людям, как дон Бернарду. Я знаю: вы не одобряете империализм. И в этом вы похожи на Малькольма. Вы смотрите на цвет моей кожи и думаете: «Туссен Мортон должен бы ненавидеть колониальные империи». Вы ошибаетесь, друг мой. Знаете, где бы я был, если бы не было империализма? Не здесь, конечно, к вашему облегчению. Я бы сидел на пальме в Африке и прыгал бы, как обезьяна. Стучал бы в тамтам, наверное; мастерил бы маски из древесной коры… Я бы в жизни не слыхивал ни о Россини, ни о Сезанне. Только не надо мне рассказывать о благородном дикаре, умоляю!
— Пусть лучше расскажет нам о Сезанне, — потребовал Малькольм. — Пусть скажет, что они с Лукрецией сделали с нашей картиной.
— Мой дорогой Малькольм, — Мортон улыбнулся с папским спокойствием, — когда-нибудь нетерпение тебя погубит. У меня родилась идея: давай примем доброго Биральбо в наше веселое общество. Предложим ему сделку. Допустим возможность, что его деловые отношения с прекрасной Лукрецией развивались не так успешно, как дела сердечные… Вот мое предложение, друг мой, самое выгодное и самое последнее: вы помогаете нам вернуть принадлежащее нам по праву, а мы выделяем вам долю в прибыли. Помнишь, Дафна? Те же условия мы предлагали Португальцу…
— Не будет никаких сделок, — отрезал Малькольм. — По крайней мере, пока я здесь. Он думает, что может обмануть нас, Туссен. Видел, как он улыбался твоим словам? Говори — где картина? Где деньги, Биральбо? Говори, или я тебя убью. Сейчас же!
Он так сильно сжал рукоять пистолета, что костяшки пальцев побелели, а рука задрожала от напряжения. Дафна медленно отошла от Биральбо и встала рядом, прислонившись спиной к стене. «Малькольм, — тихо сказал Мортон, — Малькольм», — но тот не слышал его и не видел, а смотрел в спокойные глаза Биральбо, будто требуя от него страха или подчинения, молча утверждая, так же яростно, как держал пистолет, присутствие прежней злобы и бесполезного, почти обоюдного бешенства от потери исключительного права на воспоминания и гордость проигравшего.
— Встань! — потребовал Малькольм и, когда Биральбо поднялся, ткнул его дулом в самую середину груди. Вблизи пистолет казался огромным и непристойным, как кусок арматуры. — Говори сейчас же или я выстрелю!
Биральбо потом рассказывал мне, что в тот момент начал говорить, сам не понимая что, — страх сделал его неуязвимым. Он сказал:
— Стреляй, Малькольм. Ты сделаешь мне одолжение.
— Где я раньше это слышал? — спросил Туссен Мортон, но Биральбо показалось, что этот голос доносится откуда-то из другой комнаты, ведь перед собой он видел лишь глаза Малькольма.
— В «Касабланке», — произнесла Дафна старательно и безразлично. — Богарт говорит это Ингрид Бергман.
Лицо Малькольма перекосилось. Он обернулся к Дафне, забыв, что держит в руке пистолет, губы его от неподдельной ярости и жестокости сжались, а глаза сощурились. Через мгновение он снова вперил взгляд в Биральбо и бросился на него.
— Кино, — процедил он сквозь зубы. Понимать его слова стало очень трудно. — Только оно вас и интересовало, да? Вы презирали всех, кто в нем не разбирается, вы говорили только о своих фильмах, книжках и песнях. Но я-то знал, что вы говорите исключительно о себе, что на самом деле никто и ничто вокруг вас не интересует, потому что действительность для вас слишком убога, так?..
Биральбо видел, как над ним наклоняется огромное плечистое тело Малькольма, которое вот-вот обрушится на него, видел его глаза так близко, что они казались ему нереальными. Он сделал шаг назад, но споткнулся о диван; Малькольм продолжал надвигаться, как лавина. Биральбо ударил его коленом в живот и посторонился, чтобы туша не придавила его. Рука, все еще державшая пистолет, оказалась у самого его лица, он то ли стукнул, то ли укусил ее и тут же погрузился в темноту. Снова открыв глаза, он обнаружил пистолету себя в кулаке. Он поднялся, сжимая рукоять. Малькольм все еще стоял на коленях, скрючившись, уткнувшись лицом в диван и держась за живот, а Дафна с Мортоном пятились к стене, не сводя с него глаз. «Спокойно, — бормотал Мортон, — спокойно, друг мой», — но улыбнуться не мог: он пристально следил за пистолетом, который теперь держал на мушке его. Биральбо сделал несколько шагов назад и стал ощупывать дверь в поисках щеколды, но никак не мог ее найти. Малькольм повернулся в его сторону и медленно начал вставать. Наконец дверь поддалась, и Биральбо вышел в коридор спиной вперед, вдруг вспомнив, что именно так поступают герои в фильмах. Захлопнув дверь, он бросился к железной лестнице. Чуть позже, уже окунувшись в розовый сумрак бара с блондинками за стойкой, Биральбо осознал, что бежит с пистолетом в руке и множество глаз удивленно и испуганно смотрят ему вслед.
Глава XV
Оказавшись на улице и почувствовав на лице внезапный влажный порыв ночного ветра, он понял, почему совсем не чувствовал страха: если он потерял Лукрецию, остальное неважно. Он опустил тяжелый пистолет в карман пальто и на несколько секунд остановился, умиротворенный волной странной лени, похожей на ту, что иногда парализует во сне. Над его головой то загоралась, то снова гасла вывеска клуба «Burma», озаряя своим светом высокую стену с пустыми балконами. Он быстро пошел по улице, спрятав руки в карманы, как будто опаздывал куда-то, но бежать не мог, потому что улица была полна народа, как в азиатском порту, синеватые и зеленоватые лица в свете неоновых вывесок, похожие на сфинксов одинокие женщины, группки негров, движущиеся, будто повинуясь одним им слышному ритму, компании мужчин с медными скулами и восточными чертами лица, которых, казалось, привела сюда мутная ностальгия по местам, чьи названия сверкали на стенах, — Шанхай, Гонконг, Гоа, Джакарта.
