Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)
Я продолжал еще кое-что, но какой-то мексиканский парняга, молодой учитель математики из средней школы Восточного Л.-А., перегнулся через перила и заорал:
– Вы не соображаете, о чем говорите, Буковски! В Чикаго будет массовое УБИЙСТВО! ЛЮДЕЙ СТАНУТ УБИВАТЬ СОТНЯМИ У ВАС НА ГЛАЗАХ! ИЗ ПУЛЕМЕТОВ, ДА! И ВЫ ЭТО ВСЕ УВИДИТЕ!
Этого, конечно, не произошло – революции; и свинью не выбрали президентом, его посадили в тюрьму, а Подпольная газета свернулась, и Господь Бог спустился по лестнице, разбрасывая по ветру гладиолусы.
Газета закрылась, Хэйт-Эшбери стал мифом. «Как поедешь в Сан-Франциско, вправь цветочек в волоса». В «Берклийской колючке» начались внутренние свары. Пошел слух, что Подполье сдохло.
А мне повезло: из «Открытого города» мои колонки перехватило издательство «Эссекс Хаус» и выпустило «Заметки старого козла» в мягкой обложке. Та работа, которую я выполнял из радости и почти ни за что, вернулась ко мне твердой монетой. Я себя чувствовал младшим Хемингуэем. Какое счастье, наверное, быть великим писателем, даже если под конец тебя ожидает охотничье ружье.
И может, поэтому я, Буковски, по-прежнему сижу тут не святее Ганди и, детка, может, чуточку не такой мертвый, молочу рассказы, которые поймут, возможно, только те, кого интересует секс. Я пью; голова моя падает на пишущую машинку; это моя подушка.
Я – Подполье, один. И не знаю, что мне делать.
Поэтому пишу вот это и снова напиваюсь.
Лаконично.
Чтение и размножение для Кеннета[16]
Был еще один бенефис в честь Кеннета Пэтчена, и я сказал Ф., что сам не так свят, но он ответил: там будет много девушек в тесных платьицах, – поэтому я сказал:
– Ладно, запиши адрес вот тут. – Потом он вышел сквозь сетку. Мою переднюю дверь наглухо заело.
Я не понимал Ф. То был второй бенефис Пэтчена; я выступал на его первом в Западном Л.-А. Перед чтением сказал людям, что не верю, будто поэт с больной спиной заслуживает чего-то лучшего, чем кто-нибудь другой с больной спиной, а тут он опять меня зовет, и я опять туда иду – на сей раз в Голливуд-Хиллз. Машина у меня по холмам не очень может, поэтому я позвонил Корнелии, и Корнелия вырядилась в свой костюм с узкими красными брючками, мы сели к ней в машину, и Корнелия повела.
– Там Марлон Брандо живет, – сообщила мне она. – Я, бывало, туда ездила. Однажды остановилась и порылась у него в мусоре. Марлон – моя тайная любовь.
– Бля, – сказал я.
Мы смотрели на номера домов и забирались все выше в холмы, а дома становились все богаче, а я нервничал все сильней. Это правда, что чем богаче люди, тем меньше в них человеческого, поэтому мне становилось несчастно. Нервно и несчастно.
– По-моему, мы совершили ошибку, – сказал я.
Она лишь ехала дальше в своем тесном красном наряде, вероятно, думая, что, может, найдет себе богатенького хоть с какой-то душой, а то и без никакой. Дом мы нашли и свернули. Длинная подъездная дорожка, а в конце ее, на карнизе над каньоном – довольно крупное здание. Мы вошли в цоколь, а потом спустились по большой мраморной лестнице. Потолки высокие, белые, украшены скверными картинами, все написаны одним художником, помесью плохого Ороско и плохого Пикассо. Кучками по двое-трое стояли люди, им, похоже, было удобно – удобно, как надгробиям. Большинство – у бассейна, держа в руках выдохшиеся напитки, закуривая. Я увидел знакомого поэта – Джорджа Даннинга. Джордж постоянно менял стили письма и был не очень хорош, но читал громко и делал вид, будто он гений, а кое-кто ему верил. Например, его жена. Она работала, а он писал. Джордж менял стили, но жена у него оставалась прежняя. Я представил Корнелию и засмеялся, когда Даннинг меня оскорбил, потом Корнелия отошла к толпе у бассейна исследовать эту территорию. Жопка у нее в узких красных брючках смотрелась здорово, а спереди были рюшечки – они мотылялись и показывали открытый участок ее живота и пупок.
Потом я увидел поэтессу Ванну Роже, ей было за 40, но фигура очень хорошая. У нее были крупный нос и крупные руки, но еще – приятная крупная задница. Она сидела на диванчике, я подошел и подсел к ней. Отдал ей одно свое пиво. Пришел сюда с 6-ю.
Ванна только что слезла с темы черного любовника; некоторые белые поэты втайне ее за это недолюбливали, но мне было все равно, такая славная у нее жопа. Конечно, я был с Корнелией, но прикидывал, что, если Корнелия сбежит с президентом дома лифчиков или компании-изготовителя мячей для гольфа, я волен сбежать с этой жопкой. Ванна писала неплохие стихи, а вот беседовать не умела. Я всегда пытался ее разговорить, вывести из этого молчания, поэтому вечно старался ее шокировать.
– Боже, – сказал я, – у меня яйца сегодня просто раскалились. Они как уголья, наполненные кокосовым молоком.
Ванна просто на меня посмотрела этими своими круглыми голубыми глазами, подняла пивную бутылку и сунула ее кончик себе в рот.
– Засос, – сказал я, – соси. Соси. У меня такое чувство, что я сейчас в трусы себе кончу.
Я смотрел, как пиво поступает ей в рот.
– Я твое говно жрать буду из молочной бутылки, чтоб только тебе сверло вставить.
– Буковски, ты так говоришь только потому, что считаешь себя великим поэтом.
– Только молочную бутылку достань.
Ванна лишь посмотрела на меня.
По лестнице от бассейна поднимались люди. Корнелия увидела меня и подошла. Я познакомил Корнелию и Ванну. Они посмотрели друг на дружку, как это у женщин обычно, немедленно сообразив, что я делал с каждой из них, или хотел бы сделать, или сделал бы.
Начиналось поэтическое чтение. Начал Даннинг – человечно улыбаясь, он снял шляпу, положил ее на пол, высыпал в нее мелочь из карманов. Затем принялся читать, ГРОМКО. Он орал. Даннинг был безумен и при этом неинтересен. Но он верил в себя, а это распространенная болезнь у писателей, как хороших, так и плохих. На самом деле у плохих гораздо больше веры в себя, чем у хороших. Даннинг неистовствовал. За него отчего-то было неловко – вроде как в постели у жены находишь бабуина; но тут по-настоящему и не разозлишься. Просто такое чувство, что тебя имеют, и с этим ничего особо не поделать. На свете полно Даннингов и бабла, Даннингов больше, чем бабуинов.
Затем поднялся один какой-то рохля и стал читать нечто под названием «каприз». Надо было полагать, что это понравилось его матери или подруге на антидепрессантах. Так мило, что вообще пустое место. Поэт был вполне уверен, что чарует всех, но чаровал только самого себя. Дочитал и сошел со сцены.
Другие пробовали и обламывались. Затем встала еврейская поэтесса, которую выгнали с работы за то, что прочла перед своим классом неприличный стишок, озвучила 2 плохих стихотворения и одно хорошее. Хорошее было не так уж и хорошо, просто после первых 2, Даннинга, Каприза и прочих оно было, как песок глотать, а не говно.
