Фредерик Бегбедер - Французский роман
Я остался без отца в семь лет, без брата — в восемнадцать. А это были два главных человека в моей жизни.
Глава 29
Жизнь может быть лучше
Когда я был маленьким, в автомобилях никто не пристегивался. Все везде курили. За рулем пили из горлышка. Гоняли на мотороллере «веспа» без каски. Помню пилота «Формулы-1» Жака Лаффитта, который вел отцовский «астон-мартин» на скорости 270 километров в час, чтобы опробовать новую дорогу между Биаррицем и Сан-Себастьяном. Трахались без презервативов. Можно было глазеть на женщину сколько влезет, заговаривать с ней, пытаться ее соблазнить, даже дотронуться до нее рукой — никому бы и в голову не пришло обвинить тебя в преступных намерениях. Вот в чем самая большая разница между мной и моими родителями: в их времена степень свободы возрастала, в мои — год от года уменьшается.
Установлено, что Погоня за Мимолетным Удовольствием снижает продолжительность жизни писателя. Жак Ваше скончался в 23 года от передозировки опиума; Жан де Тинан — в 24 от ревматизма, усугубленного употреблением поддельного алкоголя; Георг Тракль — в 27 от передозировки кокаина; Эрве Гибер — в 36 от СПИДа; Роже Нимье — в 36, попав в автокатастрофу на своем «астон-мартине», Борис Виан — в 39 от последствий разгульной жизни, подточившей его сердце; Гийом Дюстан — в 40 от медикаментозной интоксикации; Ги де Мопассан — в 43 от сифилиса; Скотт Фицджеральд — в 44 от алкоголизма; Шарль Бодлер — в 46 от сифилиса; Альфред де Мюссе — в 46 от алкоголизма; Альбер Камю — в 46, разбившись в автомобиле «фасель-вега»; Джек Керуак — в 47 от цирроза печени; Малкольм Лаури — в 47 от передозировки снотворных; Фредерик Берте — в 49 от алкоголизма; Жан Лоррен — в 50 от перитонита, вызванного злоупотреблением эфиром; Ганс Фаллада — в 53 от передозировки морфина; Поль-Жан Туле — в 53 от передозировки лауданума… Могу ли я, Господи, надеяться, что меня, не обладающего талантом моих учителей, не настигнет преждевременная кончина? С тех пор как у меня самого появился ребенок, я больше не мечтаю умереть молодым.
Около семи вечера ко мне в конуру пришел полицейский, проводивший допрос. Лицо у него было бледное.
— Это что-то невероятное, я с таким никогда не сталкивался. Вас переводят в тюрьму при Парижской префектуре.
Он испустил тяжкий вздох — но все же не столь тяжкий, как я. За последние сутки я уже не раз переходил от отчаяния к напрасному воодушевлению. Страдать нас заставляет не столько само заключение, сколько постоянное крушение надежд. Как там моя кошка, вдруг подумал я, ведь она сидит одна в квартире и, наверное, умирает с голоду. Мир перевернулся с ног на голову: похоже, я должен утешать полицейского, который сейчас отправится спать к себе домой.
— Вас перевезут в полицейском фургоне на остров Сите, ночь вы проведете в камере, а утром вас отведут к прокурору. Мне очень жаль, но придется снова надеть на вас наручники.
— Что все это значит? Нам что, собираются дать срок?
— Сам не знаю. Мы переслали ваше дело, в нем ничего нет. Обычно мы не задерживаем надолго тех, кто только употребляет наркотики, но тут… Может, их разозлили эти дорожки на капоте… А может, просто решили устроить показательный процесс и выбрали известного человека.
Закон грозит наркоману заключением до года, независимо от того, в чем именно состоит его вина: курил косяк, нюхал дорожку, глотал колеса или кололся. Даже Поэт пал духом, испугавшись сурового наказания (дилер Бегбедера — это серьезно). Он страшно казнится:
— Это я во всем виноват, козел я, ты меня прости.
— Заткнись, при чем тут ты?
— При том, что я — причина падения, которого не хватало в твоей судьбе. «И горе тем, кого минует горе…»
— Это твое? — Да.
— Можно вставить в книжку?
— Бери.
Взял.
Я уже был не в состоянии различить, что мне причиняет больше всего страданий: усталость, гнев, клаустрофобия, неудобства, стыд или добавившийся к ним страх. Сам себе я казался уродливой бородатой горгульей, с вонючей пастью, с выпученными от ужаса мертвыми глазами, и кто-то колотил и колотил дубиной мне по голове. Подступала ночь: она стала самой длинной в моей жизни. Я думал, что кошмару конец, но он лишь начинался. В ту секунду, как за мной закрылась железная дверь, живот стянуло узлом, и я обратился в тень себя прежнего, в раба, в заживо похороненного дикаря; теперь меня, бледного, покорного, онемевшего и отупевшего, со скованными за спиной руками, будут швырять с места на место как неодушевленный предмет. Торжественно заявляю: в тот вечер люди, которым я ничего плохого не сделал, решили лишить меня человеческого облика, и это им удалось. Они запихнули в свой белый грузовик дитя; они отправили на бойню агнца.
Глава 30
Пресыщенные дети
Развод все множит на два: две квартиры, два Рождества, две спальни, двойное существование. Впрочем, меня самого это событие словно бы разделило надвое: я стал полупансионером, полувзрослым, полуребенком, в общем, получеловеком. Расставание раскидало родителей по двум далеким одна от другой вселенным: папа вернулся к эксцентричным буржуа, мама — к разорившимся аристократам. Мне кажется, судьбу моих родителей лучше всего иллюстрирует прием, примененный в сериале «Дружески ваш», который начали показывать по каналу ORTF в 1972 году. Это так называемый полиэкран: он делится на две части по вертикали. Справа мы видим лорда Бретта Синклера — английского аристократа, изысканного сноба с шейным платком (это моя мать в исполнении Роджера Мура); слева — Дэнни Уайльда, выскочку-америкашку, игрока, бесцеремонного и насмешливого (это мой отец, его играет Тони Кертис). В шикарной отцовской квартире было просторно, там имелся повар, он же шофер, калейдоскопом крутились девицы, и одиночество вовсе не казалось тоскливым, хотя это все же было одиночество.
У матери мы жили тесно, впритирку, зато жизнь была теплее, потому что это была настоящая жизнь, обыденная, с любящей матерью, вынужденной заменить мужчину в доме. Их развод научил меня замыкаться в себе и вести двойную жизнь, развил природную способность хитрить и всюду поспевать. Никогда не говорить про папу при маме, а про маму — при папе. Ни в коем случае не сравнивать их. Мама взяла телевизор напрокат, папа — купил. Отец высаживал нас возле дома номер 22 по улице Месье-Ле-Пренс, чтобы, не дай бог, не столкнуться с матерью. Мы как угорелые неслись вверх по лестнице, звонили в дверь, бежали в гостиную и из окна махали отцу рукой — знак, что мы благополучно добрались. В пятидесяти квадратных метрах можно быть таким же счастливым, как и в трехэтажной квартире, которая в пять раз больше. Делать вид, будто все хорошо, потому что, как любила повторять мама, «нам крупно повезло, например, по сравнению с эфиопскими детьми». Это правда: если животы у нас раздувались, то не от голода, а от шоколадных эклеров. Глаза были не в прилипчивых мухах, а в очках. Когда на мессе в школе Боссюэ я молился за маленьких эфиопов, то главным образом потому, что боялся такой же участи.
![Фредерик Дар - Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]](/uploads/posts/books/148319/148319.jpg)
