Сергей Волков - Дети пустоты
Мимо нас парни явно не пройдут. Мы, с их точки зрения, — легкая добыча. Малолетки, одни, в полупустом вагоне электрички. Разговаривать с ними бесполезно. «На базаре» тут ничего не решишь.
Сейчас будет весело…
Тёха сует руку в карман — за кастетом. Губастый бледнеет, закусывает пухлую нижнюю губу и лезет за ножом. Сапог отодвигает Шуню к окну. Я сжимаю кулаки.
Парни приближаются. Они уже опрокинули сумку-каталку, выставленную в проход какой-то бабкой, обматерили ее с ног до головы в ответ на возмущенно-испуганное: «Ну что ж вы, ребята?!»
Они уже вяло, без азарта попинали какого-то мужика-работягу и тот уполз из вагона, утирая кровь. И вот теперь их основной, круглолицый здоровяк с оттопыренными ушами, замечает нас.
— О-па! Мо-о-олодежь! Куда едем? — Он плюхается на скамейку, бесцеремонно сдвигая Сапога и Губастого.
Остальные грудятся в проходе, посмеиваются, прислушиваются. От них ощутимо прет перегаром и еще чем-то резко химическим.
Я боюсь. Перед дракой мне всегда страшно. Потом, когда все начнется, когда пропустишь первый удар и почувствуешь солоноватый привкус крови во рту, страх уйдет. Появится злость, азарт, а в конце — даже безразличие. Но до того адреналиновый выброс измучает тебя до полуобморочного состояния.
Бройлер очень любил поговорить про страх. Он считал его главным орудием власти.
— Только там, где народ боится правителей, существует порядок, — объяснял Бройлер. — Человек произошел от травоядных существ. В случае опасности он стремится убежать, спрятаться. Поэтому в кровь и выбрасываются соответствующие гормоны. Хищники устроены по-другому. В экстремальных ситуациях они спокойны. У них есть клыки и когти, но главное их оружие — именно спокойствие.
Наверное, Бройлер прав. Но тогда получается, что вот эти парни в черных куртках произошли от хищников? Они — потомки тигров и волков, а мы — антилоп и газелей?
Да ну, бред. Просто мы — нормальные люди, а они — уроды, дети воскресенья. Они хотят позабавиться, еще не догадываясь, что праздник будет испорчен.
Кроме меня, я это точно знаю, страх сейчас испытывают Губастый и Шуня. Но Губастый боится так же, как и я, — из-за адреналина. А вот Шуню аж трясет, лицо побелело, в глазах плещется ужас. Это потому, что она у нас недавно и не знает, чем все закончится.
— Че молчим, молодежь? — Основной толкает Сапога. — Че, невежливые, че ли? Борзые, да? Откуда, мля? Городские?
Он взвинчивает себя, постепенно повышая голос. Его приятели перестают гыгыкать, придвигаются, готовые в любую секунду броситься. Если сейчас кто-то из нас пошевелится, встанет, сделает резкое движение — последует команда «фас!», и все. Нам конец — против девятерых мы не выстоим.
Тёха это отлично знает. Поэтому он молчит. И даже не смотрит на гопников. Тёха ждет. Наверное, он тоже из породы хищников. Или нервы у него протезные, из нержавеющей стали.
Основной, понаезжав на нас, понемногу скисает. Сапога он пихнул уже раз десять, наверное, — тот только зло шипит в ответ. Мы не реагируем.
— А это че за принцесса Будур из деревни Шугур? — переключается основной на Шуню. — Че, пацаны… — Он подмигивает своим. — Кто хочет познакомиться?
— Э, меня зовут Эдик! — вылезает вперед кто-то из парней, видимо, штатный шутник этой кодлы. — Э, ты че молчишь? Немая? Пацаны, да они ж все немые! Дёма, в натуре немые!
— Это из интерната в Ишиме, точняк, — раздается чей-то голос.
— Немы-ы-ые? — придурочно выпучивает глаза Дёма, поворачивается к своим и делает вид, что ему страшно весело. — Это че, они никому ниче рассказать не смогут? Пацаны, во везуха!
— Ясен пень! — подтверждает шутник. — Ну че, цепляем телочь — и в тамбур?
Вся компания радостно гыгыкает. Основной хватает перепуганную Шуню за рукав и дергает.
— Але, немая, пошли с нами! Че-то покажем, че-то дадим…
Дук! — удар, короткий и глухой, тонет в общем гоготе, но я отчетливо его слышу. А вот как Тёха ударил основного, я не заметил — слишком быстро все произошло.
Парень, выпустив рукав Шуниной куртки, утыкается головой в колени Губастого.
— Э, ты че?! — орет шутник и тянет Дёму за воротник.
Он еще ничего не понял. Мы с Сапогом кидаемся на него и вместе валим на Губастого. Тот левой рукой обхватывает шею парня, прижимая его к себе. Тёха вскакивает, на ходу бьет шутника кастетом и лезет на остальных.
Только теперь до них доходит, что развлечение отменилось, началось месилово.
— Гаси их! — несется по вагону.
Сапог, не жалея себя, вворачивается в самую гущу нападающих. На него градом сыплются удары, но главное сделано — Тёха вырывается на оперативный простор и начинает молотить кастетом направо и налево.
— А-а-а-а! — дико орет шутник, распялив окровавленный рот.
Он держится за спинку лавки, по подбородку течет кровавая жижа вперемешку с осколками зубов. Шуня визжит. Пассажиры с топотом разбегаются из вагона.
Трое парней кулями валяются на полу — Тёхин кастет не знает промаха. Драка распадается на отдельные поединки. Я бестолково машу кулаками, стараясь попасть по лицу чернявому крепышу. Он проворнее — мне уже пару раз прилетело, губы разбиты, немеет скула. Губастый вытаскивает наконец нож и тычет им в своего противника. Сапог долбит длинноногого верзилу. Тёха в проходе кружит вокруг жилистого парня. У парня в руках цепь.
Чернявый, в очередной раз заехав мне в челюсть, оглядывается и вытягивает из-за пояса обмотанную синей изолентой короткую монтировку, «монтажку», как говорят у нас.
Тёха как раз оказывается спиной к нему. Монтажка взлетает вверх. Мне хватает какой-то доли секунды, чтобы понять, что будет дальше.
— Сзади! — ору я так, что у самого закладывает уши, и кидаюсь под удар.
Последнее, что я успеваю запомнить, — красное, злое лицо Сапога сбоку от чернявого, Губастого с окровавленным ножом в руке и далеко, в конце вагона, нескольких косарей.
— Атас, менты!
И тут наступает абсолютная тишина. И темнота…
***Прихожу в себя на ступеньках какой-то лестницы. Кажется, я остался один. Совсем один. Но Тёха не мог меня бросить. Значит, что-то случилось, что-то плохое, заставившее нашу бригаду в спешке бежать отсюда.
Где я вообще? Что за лестница? Куда идти — вверх или вниз? Голова раскалывается, перед глазами все плывет. Поднимаюсь на ноги и хватаюсь руками за холодный железный поручень. Ну, вроде ничего, жить можно. Делаю шаг, другой — терпимо. Начинаю спускаться. Спускаться всегда легче.
Лестница заканчивается серой стальной дверью. С трудом приоткрываю ее и вижу темный коридор с бетонными стенами. На лестнице стены были поприличнее — крашенные зеленой краской. Здесь же ничего такого нет, просто голый серый бетон и редкие лампы, забранные решетчатыми колпаками, похожими на столовские дуршлаги. Пахнет подвалом. На полу — песок, мусор, у стены конфетный фантик. Поднимаю его, распрямляю, читаю: «Красный мак».
