Захар Прилепин - Обитель
Крапин ушёл, Артём потоптался на месте, желая успокоиться, но не смог и вернулся к Сивцеву и Щелкачову с улыбкой на лице, довольный и словно бы отогретый изнутри.
Ничего вроде не случилось особенного: и так было ясно с недавнего времени, что Крапин к нему относится неплохо, — но тут он прямо об этом заговорил.
«И вообще: он плохую новость принёс, его переведут», — пытался убедить себя Артём не радоваться так сильно и всё равно не мог.
— Рублём, что ли, одарил? — спросил Сивцев улыбающегося Артёма. Не переставая улыбаться, Артём подумал, что напрасно он так поверил в послушность Сивцева — сивцевское, крестьянское, лукавое себе на уме было сильнее чего бы то ни было.
— Сказал, что закон в газете напечатан: всем крестьянского сословия накинуть по году, потому что они работать умеют и любят, а горожан распустить, так как от них никакого толку. Ты какого сословия, Авдей? — спросил Артём, веселя себя.
Минутку Сивцев смотрел внимательно и натужно, а потом недовольно отмахнулся:
— Дурацкая шутка, ни к чему.
— А я поверил! — засмеялся Щелкачов. — Поверил и обрадовался! Вот стыд-то!
* * *Десятник Сорокин появился перед самым обедом и действительно начал орать:
— Чего сидим? Чего спать не легли прямо тута?
Сивцев встал, Щелкачов вскочил, зато Артём так и сидел, глядя на десятника снизу вверх и чуть щурясь.
— Ноги отнялись? — спросил Сорокин, слетая со своего поганого хрипа почти на фальцет.
— А не ори — а то я доложу Кучераве, что оставил нас без работы, — ответил Артём, вставая.
Сорокин осёкся.
— У нас ведь обед сейчас? — спросил риторически Артём, попутно чувствуя, как гадостно пахнет Сорокин, и немедленно, лёгкой походочкой, отправился в расположение роты.
Через полминуты Артёма нагнали тени Сивцева и Щелкачова.
— Чтоб после обеда тут были, йодом в рот мазанные! — крикнул Сорокин вслед.
— Будет исполнено! — ответил Артём не оборачиваясь и эдак сделал ручкой… краем глаза при этом заметив, что Щелкачов смотрит на него с натуральным восхищением.
«Обыграл десятника сиюминутно, но наверняка он отыграется десятикратно, — с улыбкой отчитался себе Артём и сделал привычный уже в последние дни вывод: — Ой, дурак. Дура-а-ак».
— Я вчера слышал, как к вам подходил этот блатной, — вы не напугались, — сказал Щелкачов.
Артём ничего не ответил.
Раз Ксива на баланах, то его как минимум не будет на обеде.
«Не то Митя имел бы все шансы немедленно во мне разочароваться», — подумал Артём с невесёлой иронией.
— А я бы им сразу отдал посылку, — сказал Щелкачов, смеясь даже чуть более радостно, чем следовало бы. — Всё бы отдал сразу!
Когда вышли после обеда, Сорокина опять не было; тут даже Артём начал волноваться, хотя виду не подавал. Однако на лавочке больше не стал сидеть — встал посередь монастырского двора, нарочито расслабленный.
Прошёл куда-то поп в красноармейском шлеме. Хлыщ в лакированных башмаках и с тростью — явно из артистической роты. «Или из журнала», — прикинул Артём. Под конвоем куда-то провели трёх леопардов — худых, грязных, морды в коросте, смотреть гадко, всё вдохновение испортили.
Сивцев заприметил какого-то своего знакомого, пошёл у него справляться, не видел ли он десятника Сорокина… Щелкачов опять засмотрелся на архитектуру… Артём увидел оленёнка — захотел погреться о ласковое и пахучее тепло.
Так получилось, что он направился к олешке одновременно с женщиной, не замечая её. Это была Галина из ИСО, она несла сахар в руке. Когда Артём её, шедшую с другой стороны, справа, увидел, было уже неловко делать вид, что он идёт в другую сторону. Они подошли к олешке почти разом, и это обстоятельство вынудило Артёма сказать «Здравствуйте!».
Вообще, он не имел никакого права с ней здороваться — как и все заключённые двенадцатой роты не могли обращаться к начальству напрямую; но, может, она не знала, откуда он. Вдруг он пожарник из пятой роты.
Галина была в гимнастёрке и в юбке. Отлично начищенные сапожки на каблуках.
Под гимнастёркой была очень заметна крупная грудь.
— Вы со мной здороваетесь или с оленем? — спросила Галина строго и быстро посмотрела на Артёма.
— Мы с вами виделись, — сказал Артём, расчёсывая оленя Мишку в одном месте, словно у того там зудело.
— Да? — переспросила Галина просто. — Я на вас не обратила внимания.
«Сука какая», — подумал Артём с неизъяснимой нежностью.
Она скормила оленю сахар и ушла, даже не кивнув Артёму.
Он не мог отвести от неё глаз. Кажется, Галина это осознавала — походка её дразнилась.
Олень сделал шаг вперед, видимо, недовольный тем, что Артём так и чешет его в одном месте.
— А сахарку я бы тоже съел, — негромко сказал Артём, чтоб как-то сбить своё тяжёлое и душное возбуждение.
Представил, как ест сахар с тёплой руки, видя линии в ладони, запястье и слыша чистый и еле ощутимый запах женского пота. Если потом лизнуть ладонь в том месте, где лежал сахар, она будет сладкой.
От сахара отвлёк Сорокин — на этот раз он не орал, но всё приглядывался к Артёму.
— Весь день ненаряженные просидели, — нудил он. — Не ломит в костях-то?
— Отчего? У нас была работа, — не сдержался Артём: на него напал задорный стих. — Гражданин Эйхманис проходил сегодня, велел монастырских чаек сосчитать.
Сорокин на секунду поперхнулся, но потом понял, что его дурят.
— Шутишь всё? Я тебя запомню теперь, — сказал он.
Что-то ему, впрочем, мешало раздавить Артёма немедля.
Работа им досталась не самая тяжёлая, но грязная: разгребать свалку мусора у больнички.
Больничка — трёхэтажное здание неподалёку от ворот кремля.
Возле больнички стояло несколько жёлтых монашеских диванов — сами больные, видимо, по указаниям врачей вынесли и грелись на солнце, подставляя цинготные ноги. Почему-то чайкам всё это особенно не нравилось.
«После такой работы она тебя точно не стала б сахаром кормить», — легкомысленно размышлял Артём, стараясь не вглядываться в гнойные бинты и пропахшее полудохлой человечиной тряпьё.
Всю эту грязь они грузили в тачку, которую поочерёдно отвозили за ворота то Митя, то Сивцев, то Артём: с тачкой было веселее всего — прогулка всё-таки, ветерок.
Разворачивая очередную тачку с мусором, Артём вдруг заметил женские лица в окнах третьего этажа — и засмотрелся.
Спугнули чайки: они носились за каждой тачкой, чуть взбудораженные запахом встревоженной мерзости — им, верно, казалось, что от них могут увезти что-то съестное.
Пришлось уходить. Отдал на прощание молодым женщинам честь двумя пальцами. Те засмеялись.
