Кензо Китаката - Зимний сон
Два художника на одну картину – нет, так не пишут. Пытаясь сбежать от этой ситуации, Осита не нашел лучшего способа, чем изолироваться от внешнего мира. И все-таки он отдавал себе отчет в том, что картины, написанные в одиночку, будут чего-то лишены.
– Ты не против, если я с ним поговорю?
– Нет, конечно. На тебя последняя надежда.
– Возможно, будем говорить не о том, о чем ты предполагаешь.
Я не просто выполнял просьбу Акико: к Осите у меня был свой интерес.
Я в одиночестве поднялся на второй этаж, постучался в дверь спальни и повернул ручку.
– Осита.
– А-а, это ты.
Осита лежал на кровати. Он хотел было отвернуться, но, передумав, сел на кровати.
– Я слышал, ты уже несколько дней не рисуешь.
– Не то чтобы не рисую, я просто не могу. Рука не слушается.
– Ну вот, ты уже заговорил как заправский художник.
– Разве?
Осита почесал отросшую бородку. Пальцы его были испачканы краской.
– Я видел твою работу. Когда ты пишешь вместе с Акико, получается цельная картина.
– Вот и я о том же.
– Не знаю, как быть. Я думал, надо позволить ей рисовать на моем холсте, а с другой стороны, не хочу, чтобы его кто-нибудь касался. Кто угодно, не важно.
– Никому не надо касаться твоего холста. Достаточно, если ты будешь смотреть на рисунки Акико. Тебе надо просто к ним привыкнуть. Если получится – поймешь, в чем там дело, а понять – все равно что украсть. Ты ведь и сам уже понял.
– У нее та же самая история?
– Один в один.
– Значит, она не может рисовать без меня, как я – без нее?
– Ты ведь раньше мог, правда? Акико пока на этой стадии, у нее еще все впереди. Когда ты напишешь настоящую картину, она на нее посмотрит и что-то для себя позаимствует. Так вы и будете друг у друга учиться.
На самом деле я отнюдь не верил, что все так просто. У этой ситуации был единственный исход: один пожрал бы, уничтожил другого. Это еще в лучшем случае.
С тех пор как я первый раз привел Осито в дом Акико, я чувствовал за собой не вполне однозначные мотивы, но не думал, что совершаю жестокость или бессмыслицу. Эти двое рисовали: попытка выразиться через форму и цвет всегда болезненна. То же самое относилось и ко мне.
– Ты понимаешь, зачем я тебе все это говорю? Ведь понимаешь же? У тебя осталось куда меньше времени, чем у Акико.
– Меньше?
– Ко мне приходил твой брат, он искал тебя.
Осита поменялся в лице. Он не испытывал неприязни к брату – скорее упоминание о нем вызвало смущение и растерянность.
– Я не сказал, что ты здесь, но он все равно узнает. Он уверен, что мы поддерживаем связь.
– Правда?
– У тебя нет времени запираться в комнате и изображать из себя дитя малое.
– Ты прав. Брат очень хорошо меня знает. Он иногда действует на нервы, но с ним можно договориться, мы с детства были близки.
– Рисуй.
Я поднял альбом, который валялся возле кровати, и протянул его Осите. Приняв его, Осита пролистал несколько страниц и начал с чистого листа.
Я протянул руку и нарисовал в воздухе какую-то форму.
– Они исчезают, – тихо проговорил Осита, следуя взглядом за моими пальцами. – То, что ты нарисовал, исчезает. Возьми, пожалуйста, уголь.
– Ты бери.
– Что ты изобразил?
– Твое сердце.
– О чем ты? Я не понимаю.
– Ты же сам сказал, помнишь? Ты пришел из моего сердца. Ничего не изменилось, ведь так? Я нарисовал свое сердце – оно такое же, как у тебя. И нечего тут понимать. А если я нарисую углем, ты упустишь то, что уже начал видеть. Можешь сколько угодно смотреть на мое сердце – оно тебя далеко не уведет.
Осита повесил голову.
Спустившись, я встретился лицом к лицу с Акико.
На ее лице застыло выражение изможденного животного – будто тело юного существа наконец-то покинул дьявол.
– Он скоро спустится и сразу начнет рисовать. Ты этого хотела?
– Что ты пытаешься со мной сделать?
– Я пытаюсь научить тебя, что такое живопись.
– Научить. Странно слышать это слово из твоих уст.
– Наверно. Но именно это я и собираюсь сделать.
Я поднял с пола тюбик краски, положил его на стол. Краска была малиновая – не красная, не киноварь, а именно малиновая. Она напоминала цвет крови.
Я не стал ждать, пока Осита спустится, так и ушел.
Вернувшись в хижину, я сразу направился в мастерскую и стал соскабливать с полотна краску. Скоро холст был почти чист, за исключением еле заметных следов.
Я нанес новый цвет. Малиновый. Распределил его по холсту и стал царапать ножом, создавая сложное переплетение оттенков.
Работа меня поглотила. На полотне стаю что-то проступать – нечто, похожее на предостережение. И в этот момент рука остановилась.
Что это было? Цвет? Форма? Тени? За этими вопросами стояло нечто большее: сама абстракция.
Я смотрел на полотно. Полотно смотрело на меня. Позыва выскабливать краску больше не возникало. Я даже не пытался пошевелить рукой.
Смеркаюсь. В комнате стало зябко. Малиновое полотно испускаю некое тепло.
Я не чувствовал потребности скоблить.
– С цветом все в порядке, – проговорил я.
Спустился в гостиную, словно бы ползком. В очаге горел огонь. Ярко полыхали поленья. На полотне были горячие цвета, но отнюдь не походили на цвета пламени.
Размышляя об этом, я заснул у очага.
Из окна лился солнечный свет. День выдался ясный. Температура поднялась, началась капель.
Я переоделся для пробежки и вышел на улицу. Дрова в очаге прогорели, и в доме было не теплее, чем снаружи.
Я побежал. Обычное утро – такое же, как и любое другое. Снег сохранил мои вчерашние следы. Я бежал, глядя на свои отпечатки в снегу, и быстро достиг конца маршрута.
Вернувшись в хижину, я увидел припаркованную чуть поодаль знакомую машину.
Когда я поднимался на крыльцо, распахнулись двери, и из автомобиля вышли двое мужчин.
5
Меня терпеливо дожидались. Я принял душ, вернулся в гостиную. Открыл баночку пива. Детективы видели мои перемещения и тем не менее оставались на террасе, словно не решаясь меня побеспокоить. Когда мы встретились взглядами, младший едва заметно кивнул.
Я вышел на улицу, лишь когда в очаге весело заплясали языки пламени. Поленья пощелкивали в огне, но воздух в комнате оставался прохладным. В середине зимы пришлось бы включить обогреватель, прежде чем огонь начал бы согревать воздух.
Температура в хижине и на террасе была примерно одинакова.
– Простите. Нам очень неприятно, что приходится вас беспокоить.
Полицейские меня ничуть не беспокоили. Даже напротив, было немного приятно видеть знакомые лица.
– У Койти Оситы есть младший брат, который его повсюду разыскивает. Он обладает, если можно так выразиться, братским чутьем. А вами он словно одержим – проявляет, можно сказать, ненормальный интерес.
– Мы однажды виделись.
– Он об этом упомянул.
Говорил в основном старший – тот, что помоложе, притих и стоял рядом.
– Интуиция – на редкость правильная штука, как показывает практика. Родственники зачастую оказываются правы, поэтому мы хотели бы проверить, так ли это в нашем случае.
– А я тут при чем?
– Мы хотим с вашего согласия взять дом под наблюдение, на некоторое время.
– Я не хочу, чтобы в доме находились посторонние. И мне не нравится, когда вокруг снуют люди, иначе я бы не поселился в горах. Наблюдайте сколько угодно, но чтобы я вас не видел.
– Вы уверены?
Им хотелось посмотреть, как я отреагирую на слово «наблюдение». Потому что если бы они действительно хотели устроить засаду на Койти Оситу, они бы все равно ее устроили, и я бы ни в жизнь не догадался.
Полицейскому нечего было добавить. Он стоял на пороге и с тупым видом разминал шею.
Я посмотрел на грязный снег вокруг хижины. Если новый не выпадет, то старый еще больше потемнеет и окончательно исчезнет. Впрочем, люди говаривали, что в здешних краях и весной нередки снегопады. Одной снежной ночи будет достаточно, чтобы скрыть всю грязь, тогда окружающий мир снова забелеет ослепительной, чрезмерной белизной. Я снова и снова соскребал с холста краску. А что, если еще попробовать? Наверно, останется чистое полотно, которое смело можно будет назвать «весенним снегом». Сейчас же холст был покрыт толстым слоем малинового.
– Наверно, когда всю зиму так просидишь, в город и выйти не захочется – слишком шумно. Боюсь, такая жизнь не про меня.
– Я не люблю людей – раньше не любил.
– Посмотреть на ваши картины – так вам и натура не нужна, и пейзаж. Впрочем, я не специалист в таких вещах.
– Во всяком случае, рисую я всегда один.
– Койти Осита накупил всяких художественных принадлежностей. Не знаю, что он собирался рисовать. Мне известно лишь, что он был вашим горячим почитателем.
Я поднес к губам сигарету, и следователь дал прикурить от одноразовой зажигалки. У него была потрескавшаяся кожа на пальцах – так бывает у людей, которые работают с водой.
