Грация Деледда - Свирель в лесу
Но кто вообще умеет писать драмы? И если даже кому-нибудь это и удается, то все равно у зрителей эти драмы вызывают презрение и зевоту.
Слабость постепенно охватила его. Он изнемогал, он не мог двинуться с места, не мог даже думать. В тревожном ожидании сидел он за своим столом, не шевелясь, обхватив голову руками.
Чего он ждал?
Письма, телеграммы, нетерпеливого звонка колокольчика, — одним словом, какой-нибудь весточки от нее. Но он знал, что ожидание напрасно.
Вокруг него сгущались вечерние тени, и ему казалось, что мрак окутывает и его душу.
Одни воспоминания сменялись другими, становясь все многочисленнее, все явственнее. Как раз в это время мать обычно возвращалась домой и почти всегда приносила ему всякие вкусные вещи. С ее появлением в доме даже в самые темные вечера становилось как будто светлее.
Он закрыл руками глаза и почувствовал, что его охватило желание крикнуть: «Мама, вернись!»
И вдруг он увидел ее, бледную и маленькую, печально и одиноко блуждающую по усадьбе. И он подумал, что, быть может, она вернется, если поехать за ней. Он снова открыл глаза, и ему показалось, что свет его надежды озарил даже небо: то была луна, медленно встававшая над горизонтом.
Тогда он снова обрел способность двигаться. Надо было посмотреть, что делает служанка. Но служанка, оказывается, отправилась куда-то по своим делам и еще не вернулась.
Когда служанка пришла, он напустился на нее с бранью. А она тем временем вспомнила, что отец хозяйки давным-давно умер, и поняла, что в семье творится неладное. Впрочем, ее даже устраивала перспектива обслуживать двух одиноких мужчин.
— Ну что ж, синьорино, видно, я вам не подхожу, — проговорила она с любезностью палача, набрасывающего веревку на шею приговоренного. — Придется вам подыскать себе другую служанку.
Тогда он вспомнил, что мать обегала десяток различных агентств, расспросила два десятка привратниц, прежде чем нашла служанку, и почувствовал, что его прошиб холодный пот.
— Папа, — сказал молодой человек, когда служанка перестала наконец шипеть и вышла из комнаты, — надо бы поехать в усадьбу и уговорить ее вернуться.
Отец выглядел усталым и озабоченным, каким, впрочем, бывал всегда после долгих часов сидения в конторе.
— А ты уверен, что она в усадьбе?
— Где ей еще быть? Ведь не уехала же она в Париж?
— Все может статься.
Была ли тут ирония или в голосе отца прозвучала подлинная грусть? Разгадать это не удалось даже сыну. Но все же он улыбнулся, хотя и испытывал в душе неясную тревогу.
— Так или иначе, папа, завтра тебе следует поехать в усадьбу.
— В усадьбу? А контора? Ты же знаешь, теперь надо расписываться, когда приходишь на работу.
— Тогда поеду я. Но увидишь, меня она не послушается. Поехать нужно тебе.
— Я уже сказал, что не могу!
Черт бы побрал твою контору!
Спор разгорался все сильнее, когда неожиданно в передней зазвонил колокольчик, отозвавшийся эхом в сердцах обоих мужчин.
— Наконец! Конечно же, это телеграмма — хоть какая-то весть от нее! Все бросились к двери — отец, сын, даже служанка прибежала с вилкой в руке.
За дверью стояла она. И в руке она держала большую корзину с виноградом: надо же было их чем-то порадовать!
Вершина
(Перевод Е. Гальперина)
В альпийскую деревушку прибыли двое чужестранцев — люди немолодые, но еще крепкие, — должно быть, муж и жена, а может, брат и сестра (между ними было какое-то неуловимое сходство) — и тут же спросили, нельзя ли им немедля подняться на вершину горы.
Проводник ждал их на своем обычном месте, и они, не мешкая, пустились в путь. Десять часов восхождения, и вот под прикрытием огромной, похожей на капюшон скалы они увидели горную хижину. Войдя в хижину, путешественники вздохнули с облегчением, потому что поднялся сильный ветер.
Крепко сколоченный домик легко выдерживал неистовый напор ветра и зимнюю непогоду. В нем нашлось все необходимое: койки, прикрепленные к стенам и расположенные одна над другой, как в каютах, скамьи, посуда, стол. Был здесь и камин, большой и глубокий, похожий на церковный алтарь. В трубе камина вовсю гулял ветер, и завывание его напоминало протяжные звуки органа.
Несмотря на разгар лета, было холодно. Но у проводника оказалось с собой два теплых одеяла, и синьоре пришлось признать, что они куда нужнее вазочки для цветов, которую она вместе с веревкой сунула в свою сумку перед подъемом. О цветах здесь можно было только мечтать. Карабкаться на вершину и подвергать себя опасности в поисках цветов просто не имело смысла.
Голые, лишенные растительности скалы были сложены из черного глянцевитого сланца, который в лучах заката приобретал темно-розовый оттенок тлеющих угольев. И лишь кое-где в узких расщелинах, откуда ветер не выдул еще всю землю, размахивал своими большими зелеными лапами папоротник.
Вокруг ни цветов, ни травы, ни деревьев, и все же было в этом пейзаже что-то неуловимо весеннее. Такой бывает весна в феврале — весна обнаженная, юная, полная надежд и обещаний. В оврагах уже бежали ручьи и пахло талым снегом.
Проводник развел огонь в камине и стал поджаривать ножку козленка, которую он захватил с собой из деревни. Нашлось у него и вино, так что путешественники отлично подкрепились. Но ветер крепчал и дул теперь не переставая, словно разгневанный присутствием людей, вторгшихся в его владения и нарушивших его покой. К тому же становилось все холоднее, так что ничего другого не оставалось, как лечь спать и ждать рассвета.
— К утру ветер стихнет и наступит чудесный день, так всегда бывает, — сказал проводник, запирая дверь на засов.
— Это что, от воров? — спросила синьора, которая была неразговорчива и еще ни разу не улыбнулась.
— Сюда они не заглядывают,— ответил проводник,— Ведь в горах никто не живет, а подъем, как вы сами видели, не из легких. Во всяком случае, этой ночью они не явятся.
— А, пусть явятся! — воскликнул путешественник, иронически улыбаясь и похлопывая себя по карману. Но, перехватив быстрый взгляд спутницы, серьезно добавил: — В обиду себя не дадим!
Он вытащил револьвер и положил его перед собой на стол. И тут кто-то постучал в дверь.
Женщина вздрогнула.
— Не пугайтесь, — сказал проводник. — Я знаю, кто это.
Бормоча ругательства, он открыл дверь. Пугаться и в самом деле не стоило. На пороге стоял мальчик — бледный, оборванный, в большой шапке с козырьком, должно быть потерянной в горах каким-нибудь туристом. Мальчик неотрывно смотрел на проводника своими грустными глазами, смотрел умоляюще, но без всякой надежды. И действительно, проводник угрожающим жестом приказал ему немедленно убраться. Но мальчик не послушался проводника, он повернулся к чужестранцам, которые с любопытством наблюдали за происходящим, и взглянул на них печальными глазами прирученного зверька. А когда проводник знаком приказал ему закрыть дверь, мальчик отчаянно ухватился за косяк своей желтой, как воск, худенькой ручонкой — пусть ему прищемят пальцы, он все равно не уйдет! Он весь дрожал, дрожал от холода, от страха, но получалось это у него как-то искусственно.
— Кто это? — спросила женщина.
— Это мое наказание, синьора! — отозвался проводник. — Он дурачок, и к тому же глухонемой. Стоит только появиться туристам — он тут как тут: клянчит у них милостыню.
— Пусть войдет, — сказал путешественник.
— Да что вы! У него полно вшей! А потом, если он привяжется, то уж ни за что не отстанет. Пошел вон! — заорал проводник, отрывая руку мальчика от косяка.
— Я не позволю вам так жестоко обращаться с ребенком! — вспыхнул путешественник. — Впустите его! В такую ночь грешно выгонять из дому божье созданье.
— Не беспокойтесь: у него есть свое логово, и оно куда надежнее, чем эта хибарка! Ему здесь известна каждая щель. Сейчас дам ему кусок хлеба, и хватит с него.
Проводник направился к столу, на котором лежал хлеб, а чужестранец тем временем жестом пригласил мальчика войти и сам затворил дверь. Проводнику это не поправилось, и он не стал скрывать своего недовольства, но возражать не посмел. Как собаке, бросил он мальчику кусок хлеба, указал ему место в углу, у дверей и жестом приказал не выходить оттуда. Однако мальчик почувствовал, что у него есть защита. Прижавшись спиной к стене, он боком стал пробираться к камину, откусывая от своего ломтя хлеба и не сводя глаз с чужестранца. Таких глаз путешественник еще никогда не видел: синие, лучистые, кроткие и печальные, как глаза Иисуса.
Но женщина, после того как первый порыв любопытства у нее прошел, почувствовала к мальчику явную неприязнь. Ее глаза тоже были синими и грустными, но холодными, как небо в ту ненастную ночь.
— Ну, завтра я с тобой разделаюсь! — замахнувшись, пригрозил мальчику проводник.
