Владимир Романенко - Жди, за тобой придут
— А давай в Графенстейн сходим, на гильотину посмотрим? — предложил Костя, когда они оказались в непосредственной близости от этого монументального памятника древнего зодчества и культуры.
Сходили в Графенстейн, замок графов Фландрских, построенный в девятом веке, посмотрели экспозицию средневековой утвари.
Служителям музея пришлось долго уговаривать Кирилла не ложиться на столик гильотины и не просовывать голову в отверстие под ножом, потому как он настойчиво требовал соблюдения «обыкновенных человеческих прав», в том числе и «права на имитацию казни», которое он, по его мнению, приобрёл вместе с входным билетом.
— Ну, чего тут криминального?! — обиженно спорил он с бельгийцами. — Я хочу просто понять, — ясно вам это или нет: «понять!» — какие именно ощущения могли быть у человека в тот момент, когда его башка вот так вот торчала из дырки, — Кирилл жестами показал, как именно торчала башка, — когда вверху был нож, а внизу мешок с уже отрубленными головами. И всё! Это же так просто!..
По дороге на Хрунтенмаркт, само собой, заглянули в Ватерхаус, хлопнули по стаканчику Westmalle, наложили на него Chimay. И уже допивая остатки пива, Кирилл сообщил:
— Я нажрался, как самый последний васюкинский шахматист… Ты не обижайся, Костян, но мне теперь одна дорога: домой и в люлю.
— Что, спать?! А как же футбол?
— Да какой мне теперь футбол!.. Если к Аргентине проснусь, то ещё, может, гляну, чего у них там выйдет. Ты мне звякни, кстати — для контроля.
На том и разошлись. Дома Костя принял тёплую ванну, доел оставшуюся картошку, сделал себе пару бутербродов, налил крепкого кофе и расположился за кухонным столом, намереваясь взглянуть перед матчем на рукопись, переданную Кириллом.
Когда он дочитал текст до конца, почти весь хмель странным образом выветрился у него из его головы. Костя задумчиво вернулся на кухню и налил себе ещё одну чашку кофе. Второй раз он читал рукопись гораздо медленнее, периодически останавливаясь, зачем-то поднимаясь с места и блуждая по квартире.
Увидев на подоконнике чёрный маркер, Костя взял его в руки и старательно вывел на обложке тетради английское название: Mysterious Redemption. После чего снова открыл первую страницу и медленно побежал глазами по строчкам…
«…Раскрылось всё, конечно, самым заурядным образом. Вечерняя перекличка, и тут нет одного. Ну, само собой, переполох. По второму разу фамилии стали выкрикивать, бегать, по рожам зыркать. Даже фонариком светили, чтобы, значит, физиономию недостающую обнаружить. Зэки тоже как-то заёрзали, стали нервно перебрёхиваться, похихикивать. Три охранника с майором во главе побежали в камеру. Как эти остолопы могли не заметить, что никто оттуда не вышел?! Ведь двери открывали каждую по очереди. Пьяные что ли были все вдрыбаган? Вскрыли камеру, а там никого… Что тут началось! Сирены, мигалки, автоматчики по всему зданию носятся. Мат-перемат стоит. Майор глотку дерет, не умолкает. Кого-то из конвоиров вроде ударил даже. Еще бы: несколько лет уже ни о каких побегах слыхом никто не слыхивал. И тут нате! На улице тоже искать принялись. Да без толку всё. Где это видано, чтобы из такой крепости да в одиночку?!
Старожилы рассказывали, что до капремонта — это ж чёрте когда было! — так вот до капремонта был один случай. Дернули тогда шестеро. Четырех охранников положили, автоматы у них похватали и во двор. Там еще несколько человек прямо на месте ухайдокали. Прыгнули в тюремный Уазик — повезло ведь дуракам! — тут же в двух шагах стоял, ну, и дёру. Забор тогда, говорят, плохонький был, а Уазик-то бронированный. Одним словом, так без потерь за воротами и оказались, еще и постового на вышке достали — кто-то у них там стрелял уж больно хорошо. Их потом целый месяц искали, все окрестные леса перевернули. Чем дело кончилось, так никто и не узнал. Ходили слухи, что повязали двоих где-то в городе. Они к тому моменту пару касс грохнули, ну, и пырнули кого-то, что ли, да, кажись, даже не одного. В общем, вроде как, вышак им светил. Только ведь кто его знает? Может, брехня это всё. Здесь же у нас какая информация!
А этот случай покруче вышел. Парня-то, как выяснилось, никто не видел. Ну, не выходил он из камеры, и все тут! В тот вечер оперов понаехало. Майора нашего, похоже, сильно трясли. Только что он им мог сказать? — Сам ведь, как водится, в такую лажу ни черта не врубался. Потом эти ищейки еще несколько дней по всему зданию ползали, рулетками что-то мерили, линии всякие чертили. Нас допрашивать стали, каждого по очереди. Меня, помню, вызвали, долго куда-то по коридору вели. Я в той части тюрьмы до этого никогда не был. В кабинет какой-то пришли, меня посадили в центре, как у них заведено. Допрашивал лысый мужичонка, вот только почему-то в штатском. Начал как обычно: кто такой, за что сидишь? Про родственников даже поинтересовался. Потом, видимо, ему самому надоело, и он мне прямо в лоб:
— Отвечай, — говорит, — был лично знаком со Станиславом Лопатниковым?
Ну, что я ему мог тогда сказать? Объяснил, что так, мол, и так: знаком был, настолько насколько это в наших здешних условиях вообще возможно. Он заинтересовался, хоть виду старался не подавать. Как, при каких обстоятельствах познакомились, на какие темы общались? Хотел я ему объяснить, на какие темы здесь у нас обычно принято общаться, да сдержался. Стас ведь фигурой был, действительно, в местную обстановку немного не вписывающейся. Я и сам тогда не сразу поверил, что у него получилось…
Все его разговоры я ведь поначалу как воспринимал? Ну, скучно парню, вот и мучается дребеденью всякой. В одиночке-то и не такое с людьми бывает. До сих пор не знаю, кстати, почему он ко мне расположение почувствовал. Он ведь здесь практически ни с кем не общался. Выведут, бывало, нас на улицу. Зэки сядут кучками, кто покурить, если есть что, кто так, послушать. А он все время особняком сидел, только со мной, когда я рядом оказывался, парой слов иногда перебросится, и всё.
Один раз — года четыре назад это было — вышел он во двор какой-то непривычно весёлый. Полчаса мы с ним трепались, я, хотя, всё больше слушал. Про себя думаю: эка брат, тебя двинуло. Такой ахинеи мне здесь — да и не только здесь! — слышать ещё не приходилось. А он, знай, свое мне талдычит. Востоком интересовался. Была у него какая-то книжка. Он ее, наверное, раз сто прочитал — времени-то ведь навалом.
Что он мне тогда плёл? Теперь уже всего не упомнишь. Что-то про возможности человека, которые, якобы, в каждом из нас есть, дремлют только; про тайные школы какие-то, где люди, якобы, эти возможности в себе развивают и передают из поколения в поколение на протяжении уже многих веков.
Настроение у него в тот день было хорошее. Пооткровенничать хотелось. И он меня, играючи так спрашивает:
— Загадай, — говорит, — трехзначное число. Ну, какое хочешь, от ста до девятьсот девяноста девяти.
Ну, я, хлоп, ему первое, что в голову пришло — типа, шестьсот восемьдесят четыре, или что-то в этом духе. Он смеется, говорит:
— Да ты вслух-то не произноси, просто загадай и держи в уме.
Ну, я подвоха, естественно, не почувствовал, еще одно число мысленно проговорил. И тут он вдруг без всяких предисловий:
— Двести семьдесят пять, — а сам на меня смотрит и улыбается, загадочно так. Меня тогда, помню, как в прорубь окунули. Глаза вылупил, гляжу на него, рта раскрыть не могу. А он мне:
— Да, ладно, не бери в голову.
Я потом паре человек эту историю пытался пересказать. Они, понятное дело, захотели удостовериться. Подкатывают к Стасу, а тот им:
— Да вы чё, мужики, на солнышке, что ли, перегрелись?
И ржёт. Меня тут такое зло взяло. Ну, думаю: хиромант хренов! Недели две потом на него обижался. И что меня больше всего, помню, злило — так это его дурацкая улыбочка. Сам он ко мне не подходил, нет. Извиняться даже и не пытался. Я тогда ещё думал про себя: «У, сволочь гордая!» Издалека только на меня взгляд бросит и ухмыляется. Но вот ведь какая штука: не было в этой его ухмылке ни издевки, ни намека — дескать: «как я тебя одурачил!». Он просто ждал. Знал ведь паршивец, что не смогу я своё любопытство побороть, что пересилит оно и злость и обиду…
Короче, подвалил я к нему однажды. Начать решил издалека. Спрашиваю:
— А кого ты грохнул-то на воле, что аж на целый пятнарик?
Он ни капли не удивился. У него уже тогда это его «тихое спокойствие» во всем начало проявляться. Казалось, бомба сейчас посреди двора разорвется, он и с места не сдвинется.
— Да так, — говорит, — родственников несколько.
— Как же это с твоими «высокими» теориями-то вяжется?
И тут он такое залепил, что мне немного не по себе стало:
— Во-первых, — говорит, — это прокурор так считает, что я их убил. А, во-вторых, всё, что с нами в жизни происходит, всё без исключения необходимо нам для того, чтобы двигаться вперед. Если человек понимает это, то любой ситуацией он может воспользоваться для своего же блага.
