Эдмундо Пас Сольдан - Бред Тьюринга
– Никто не может обнаружить его следов. Это может быть кто угодно.
– Он может даже работать здесь, у нас.
– И даже быть начальником.
– Если он тебя сейчас слышит, он тебя убьет.
– Если он меня слышит, он будет мне аплодировать. Не его ли это правило – быть параноиком? Не доверять даже самому себе.
– Да, я уже не могу спокойно читать электронные письма своей девушки, не думая о том, что она тоже может отправлять мне секретные сообщения, потому что на самом деле она ненавидит меня.
– А я не могу спокойно читать свои собственные записи, подозревая самого себя в способности отправлять закодированные послания.
В их напыщенных словах и жестах есть что-то излишне патетическое. Если уж ты ничем не выделяешься и уже превратился в музейный экспонат, то они вообще родились во времена, не слишком удачные для криптоанализа (а в сравнении с развитыми странами даже ты родился в неподходящую эпоху; лишь благодаря благоприятному стечению обстоятельств тебе удалось схватить судьбу за хвост). Они смотрят на тебя, как на часть Архива, и ты, который раньше яростно боролся с таким отношением к себе, начинаешь думать, что твое новое положение в конечном счете не так уж и плохо.
– Что здесь скажешь, – говоришь ты. – Первое, что должен усвоить каждый, кто посвящает себя нашей профессии, – это умение хранить секреты. Даже от товарищей по работе. – Вряд ли это им понравится.
– Ну разумеется, профессор? Это – само собой.
– Тот, кто мог бы многое вам порассказать, – это Альберт, – говоришь ты. – Он знает все и вся.
– Но ведь он уже не может говорить.
– И это большая беда для людей вроде нас с вами, – отвечаешь ты.
– Тогда давайте хотя бы поговорим о нем. Он действительно такой, как рассказывают о нем легенды?
– И правда ли, что он был беглым нацистом? И большим другом Клауса Барбье?[27]
– Два нациста работали в Секретной службе Монтенегро в его бытность диктатором, один относился к военному ведомству, а другой работал с творческой интеллигенцией.
– Я в Тайной палате с самого ее основания, – жестко говоришь ты. – И могу поклясться, что Альберт даже не был знаком с Барбье. Последний появился в восьмидесятые, во время правления Гарсии Меса. Он был советником Секретной службы, но не имел никакого отношения к Тайной палате.
– Нужно подумать, что за этим кроется, – говорит Баэс. – Барбье, один из наиболее преданных соратников Гитлера, приехал в Боливию в начале пятидесятых. Не убеждайте меня, что он тридцать лет бездействовал. Вы не можете быть уверены, что он не был советником других военных правительств, до восьмидесятых. Возможно, во времена Гарсии Меса он почувствовал себя в безопасности настолько, что стал появляться на публике; однако согласитесь, что ему следовало бы держаться в тени. Его ошибка в том, что он перестал вести скрытую жизнь.
– Извините, сеньоры.
Ты поднимаешься из-за стола. Ты не будешь терпеть оскорбления в адрес Альберта, не станешь слушать, как его называют нацистом. Они просят у тебя прощения. Это шарлатаны; они не продержатся долго в этой профессии.
До возвращения на работу у тебя остается еще немного времени. И ты решаешь навестить Альберта. Ты откладывал визит к нему вот уже несколько дней. Возможно, он поможет тебе разгадать загадку сообщения, полученного сегодня. Быть может, какие-нибудь отрывочные фразы из его бреда, как и раньше, прольют свет на происходящее.
Альберт живет на втором этаже скромного дома на улице Акаций. В саду засохшие розы и чахлые каучуковые деревья. По стенам, выкрашенным в синий цвет, нехотя взбирается плющ. На первом этаже никто не живет; наружная лестница ведет прямо на второй. Полицейский охраняет вход: доступ только с разрешения правительства.
Ты приехал поздно. Улица перекрыта; тебя не пропускают, и приходится оставить свою "тойоту" на одном из перекрестков, заплатив несколько песо. Парень говорит вызывающе: "Только не воображайте, что подаете нам милостыню". Ты ничего не отвечаешь. Задумываешься глядя на изображение Спасителя на банкноте. Он пристально смотрит на тебя, будто хочет что-то сообщить. Но что? Что?! Господи, что же?! "Думай что делаешь и в следующий раз оставайся дома. Город парализован, а ты не способен поддержать массовое народное движение".
Ты вновь и вновь думаешь о словно высеченном из гранита лице, изображенном на банкноте. Приходится сделать усилие, чтобы вернуться в "здесь и сейчас". Ты продолжаешь свой путь, так ничего и не ответив парню. Тебе претит любое противодействие. Да ты и не знаешь толком, против чего они протестуют. Против компании, владеющей электроэнергией? Против повышения тарифов на свет? При таком изобилии акций протеста и забастовок трудно отличить важные от тех, что не заслуживают внимания. Было бы намного лучше, если бы люди уважали власть и не тратили бы столько времени и денег на дискуссии и манифестации. Да, настали трудные времена.
Полицейский отрывается от своей газеты "Аларма" и приветствует тебя, слегка кивая. У него густые светлые брови и бледно-розовая кожа. Генетический дефект, плохо составленный код. Он хорошо знает тебя и все-таки спрашивает пропуск. Ты послушно протягиваешь пропуск, а сам бросаешь взгляд на первую страницу газеты. "Задушил своего ребенка во время сна". Кто же спал – ребенок или убийца? Ты представляешь себе убийцу-сомнамбулу: тело движется без его ведома, а мозг не контролирует действия. Представляешь, как его разум погружается в сон, а мысли живут своей собственной жизнью, далекие от рационального начала, которое обычно держит их под контролем. "Возможно, все мы сомнамбулы, – думаешь ты; наши действия, мысли и чувства направляются чем-то или кем-то, далеким от нас самих или, напротив, находящимся внутри нас. Эффект тот же". "Задушил своего ребенка во время сна". Что-то или кто-то внутри тебя говорит, что в этой фразе содержится сообщение, которое могло бы помочь тебе понять смысл этого мира. Ты пытаешься понять код в надежде, что он мгновенно приведет тебя к постижению первопричины.
– Должно быть, вам стоило большого труда добраться сюда, – говорит полицейский, проверяя твое удостоверение. – Они никому не дают прохода. Нужно бы вмешаться военным. Применить газ. Это сделало бы их послушными, как на мессе.
Ты киваешь головой. Когда-то ты спросил себя, откуда у тебя такое уважение к властям? У тебя было благополучное детство; твой отец был инженером и занимал важный пост в национальной нефтяной корпорации. Он был высокий, полный, с громким требовательным голосом. Он всегда учил своих коллег и подчиненных требовать улучшения условий работы. Его, с позволения сказать, ошибкой стало то, что он поддержал голодовку, объявленную чернорабочими. Другие инженеры решили не иметь с забастовщиками ничего общего; отец же принадлежал к тому типу людей, которые все принимают близко к сердцу и не могут оставаться в стороне. К тому же у него было много друзей среди рабочих. Администрация дала ему возможность передумать, но он оставался непоколебимым. Кончилось тем, что его уволили. Он мог бы забыть о случившемся и поискать места в какой-нибудь частной компании, но не захотел, решив оспаривать свое увольнение до последнего. На адвокатов ушли все его сбережения, и семья лишилась привычного благополучия. Заручившись поддержкой правительства, администрация стояла на своем, и в конце концов, так и не добившись справедливости, отец превратился в обиженного брюзгу. Ты помнишь, как он работает в саду, бормоча ругательства Помнишь, как без сна, с трясущимися губами, бродит по дому. Возможно, именно в те дни у тебя и появились страх и уважение к власть имущим. Или что-то врожденное позволяет тебе с такой легкостью принимать любое существующее положение вещей, и жизненный опыт отца здесь ни при чем…
– Проходите, профессор, – говорит полицейский, снова берясь за газету. – Прошу вас, не задерживайтесь надолго.
В комнате пахнет эвкалиптом и лекарствами. Альберт лежит в кровати, укрытый одеялами до самой шеи; его глаза открыты, но ты знаешь, что он спит. Вдоль его тела тянутся многочисленные трубки, подключенные к какому-то аппарату; на мониторе – жизненные показатели Альберта. Ты все еще чувствуешь себя ничтожеством перед этой некогда столь значительной фигурой. Первое время ты думал, что он иногда просыпается, и пытался говорить с ним. Это ни к чему не привело. Сейчас ты просто рассказываешь обо всем, что произошло в Тайной палате со времени твоего последнего посещения. И это изборожденное морщинами лицо, это тело, которое гораздо ближе к смерти, чем к жизни, располагают тебя говорить и говорить, будто ты всю свою жизнь только этим и занимался, хотя ты никогда не был болтлив. Иногда его губы будто силятся что-то произнести; поначалу эти попытки казались тебе бессмысленными, но раз за разом ты начал понимать, что Альберт, словно оракул, проливает свет на любую ситуацию. Его всегда интересовало, что представляет собой наша мысль; он хотел найти алгоритм, логические шаги, которые привели бы к постижению тайны мышления. "Мы сэкономили бы столько времени, – говорил он, – если бы научились контролировать шум Вселенной; это позволило бы нам с легкостью узнавать о планах наших врагов". Иногда в его бреду появлялась некая логика. И тогда казалось, что его бред можно воспринимать как некий код мирового порядка.
