Олег Журавлев - Соска
— Я ведь любитель органной музыки, — продолжал человек в белом халате. — В смысле «музыки органов». Не побоюсь помпезного словца: это было шедеврально, просто шедеврально, честное слово. Однако давайте я вас лучше познакомлю. Вы — единственные люди, которые Степану Афанасьевичу были близки.
— Близки? Вы шутите! Мы с ним просто соседи… — Дама недовольно поправила прядку волос на виске.
— И все-таки. Когда он у меня обследовался, именно вас двоих он называл. Только вас двоих. Итак… — Врач повернулся к Полежаеву, разложив в его сторону ладонь, как будто на ней было невидимое яблочко. — Позвольте представить: Полежаев Геннадий Сергеевич, издатель.
Полежаев сделал вид что встает, и даже придержал полы плаща, но ограничился лишь полуулыбкой и кивком.
— Скворцова Вилена Николаевна, соседка Свердлова.
— Очень приятно! — в унисон сказали сидящие, не глядя друг на друга.
— Вы оба в курсе, в какую драму попал Степан Афанасьевич?
— Я в курсе, — сказала Вилена Николаевна. — Спалил нам Степан Афанасьевич полдома.
— А я нет, — весомо молвил Полежаев.
Хабибуллин снял очки и протер их мягкой тряпочкой.
— Введу вас в курс. Степан Афанасьевич мой пациент более пяти лет. С того памятного дня, когда он впервые надолго потерял сознание. Это случилось при крушении самолета, если помните, громкий случай был, тогда еще Шереметьево закрыли на пару дней.
Полежаев согласно кивнул, Вилена прикусила губку.
— Совместное воздействие шока, резкого повышения давления и удара чемоданом по голове. Он пролежал в коме целых четыре дня. Когда Степан Афанасьевич пришел в себя, то выяснилось, что у него полностью отбило память. Он больше не помнил своего прошлого. Кто он, откуда, почему летал в Канаду — рейс был трансатлантический. Такие провалы случаются часто. К тому же шок и сотрясение мозга при ударе спровоцировали легкое помешательство, которое с годами, к сожалению, только усилилось. А еще у Степана Афанасьевича развилась незаурядная способность погружаться в продолжительное коматозное состояние. Причем регулярно, иногда аж пару раз в месяц. Редкий случай.
Хабибуллин перевел дух.
— Степан Афанасьевич нигде не работал, писал рассказы, но не печатался. Представления не имею, на какие средства он существовал последние годы, вероятно, попрошайничал. Я помогал, конечно, как мог… Между нами говоря, стал настоящим отбросом общества: борода, грязные шмотки, немытый.
— Когда он мне принес свои рукописи, выглядел он не так уж и плохо, — солидно вставил Полежаев. — Другое дело, что мы его не напечатали — не наш профиль. Но, помнится, мы с ним даже посидели в ресторанчике, и он порывался расплатиться… Если я ничего не путаю.
— Возможно, и порывался. Возможно, и не путаете. Его скольжение вниз началось как раз вскоре после этого визита. Он мне про него, помнится, рассказывал. Это была его единственная попытка опубликоваться. Он даже выбрал себе псевдоним: «Сверло».
— Да, кстати… — Полежаев положил тетрадку с попугаем на краешек стола. — Вот, отыскали. Здесь несколько рассказов. Гм, «Сверло»… Неплохо!
— Спасибо! — Хабибуллин завладел тетрадкой и начал ее листать. — Похоже, кроме этих сочинений в голове Степы ничего и не было. Последнее время бедняга практически не выходил из квартиры. Интересно будет почитать.
Хабибуллин с любовью разогнул заломившийся уголок тетрадного листа.
— Однако же меня чуть не изнасиловал, — неожиданно встряла Вилена Николаевна. — Пришел как-то раз за утюгом, может, повод просто, а может быть, как раз к вам собирался… — говорившая кивнула в сторону Полежаева, — так я его, пардон, едва сумела выставить. Слово за слово… Ну, вы знаете, как это бывает. Пельменей два килограмма съел. Я по душевной наивности… Поджидал меня за каждым углом. Из дома невозможно выйти. Ужас! А у меня социальная жизнь богатая, сорри за хвастовство. Хотя и одна живу. Вообще, странно все это.
— Гм, сделаю вам признание, госпожа Скворцова, мой пациент любил вас!
— Любил? Меня? Ха! Так мы же почти не были знакомы! Так, пару раз в лифте вместе спускались, ну может быть, в «Копеечке» пересеклись.
— Как я вам сказал, у Степана был очень ограниченный круг знакомых. Очень. Поэтому неудивительно, что столь… видная соседка заняла особое место в его воспаленном сознании. А вас, Геннадий Сергеевич, он почитал как друга, хотя вы с ним и виделись-то всего…
— Два раза, — на секунду задумавшись, помог Полежаев.
— Ну а я для Степана был и вовсе не одушевленным человеком, а лишь составной частью его болезни, как бы докучливым предметом, с которым приходится считаться… Одним словом, как вы только что заметили, Степан Афанасьевич явился невольным организатором пожара, сжигая свои рукописи. Случилось это три месяца назад. Пытаясь спастись, он вылез на подоконник, уцепился за водосточную трубу. Труба не выдержала и увлекла его вниз, переломилась через балкон квартиры этажом ниже, и Степан Афанасьевич влетел в кухню гражданина Упакова. Упаков этот, как выяснилось впоследствии, оказался известным по всей России хакером по кличке Паук Степан Афанасьевич угодил головой в емкость с жидким азотом. Паук как раз готовился к эксперименту с «разгоном» Pentium 4. Не буду тратить время на объяснения, хотя и провел несколько часов в Интернете, пытаясь разобраться, что это за эксперименты такие и с чем эти «разгоны» процессоров едят.
— Я что-то слышал такое… — неуверенно буркнул Полежаев.
Скворцова метнула на него быстрый взгляд.
— Остановимся на фактах, — продолжил Хабибуллин, — Степан угодил в жидкий азот по шею. На этом его пребывание в нашем мире и оборвалось. Но после себя он оставил вот это.
Не сводя с посетителей глаз, Хабибуллин выдвинул ящик стола, вслепую порылся в нем и положил на стол ярко-желтую пластмассовую игрушку в виде бегемота. На спине бегемота имелись две кнопки.
— Боже, а это еще что? — с надрывом воскликнула Вилена.
— Диктофон, — охотно пояснил Хабибуллин. — Только детский. Наверное, чтобы записывать бормотание детишек. Но вполне функциональный. И даже с хорошей памятью.
— Хорошо, что не утюг… — буркнула Вилена.
— Начитал завещание? — предположил Полежаев.
— Вроде того. История одной жизни. Рассказ. Драма…
— Интересно, — по-профессиональному заинтересовался лысый.
Хабибуллин нажал на одну из кнопочек, и нижняя челюсть бегемота отвалилась. Внутри оказался динамик.
— Знаю, что вы люди занятые, но, гм… настаиваю. От этого будет зависеть решение, которое вы примете там, — кивнул врач в сторону занавески. — А решение это ответственное.
Полежаев посмотрел на часы, потом на Вилену. Та скрестила руки на груди и надула губки.
— Что ж, запускайте! — за двоих разрешил Полежаев.
Хабибуллин натянуто улыбнулся и вдавил скрипучую кнопку.
— В двадцать пять лет я эмигрировал в Канаду, — очень ясно и сочно сказал бегемот голосом Степана.
— Громкость нормально? — шепнул Хабибуллин
Полежаев утвердительно кивнул и устроился поудобнее.
Он
В двадцать пять лет я эмигрировал в Канаду. Можно сказать, и бежал. Не от России, конечно, — она как раз вставала на ноги, и если и не успела еще выпрямиться во весь рост, то на полусогнутых перемещалась вполне сносно, — от себя. Вот начну с нуля на новом месте, может быть, там получится…
Не получилось. С год проживал в каких-то сомнительных кварталах, разгружал красивые, но большие фуры, гадая, заплатят или нет, без твердой уверенности в ужине, без друзей, без секса и без футбола в любимом кресле с шишкой от вылезшей пружины. Лишь одна мысль придавала мне сил, когда я с остервенением вбивал чужеземные костыли, мечтая расколоть эту землю пополам: на далекой родине мне, скорее всего, завидуют! Завидуют! Завидуют! За! Ви! Ду! Ют!..
Но однажды вдруг разом поняв, что мелким тщеславием голода не заглушишь и новые кроссовки на него не купишь, а уж тем более кожаные Nike последней модели, обозлился и начал медленно скользить под горку, постепенно набирая скорость.
Но это так, в качестве введения, исторической справки, что ли…
Одним словом, к первому моему «забугорному» июлю, выдавшемуся жарким, как объятия на пляже, когда я впервые увидел его, еще не подозревая, что это навсегда, Колотов Александр Анатольевич представлял собой жалкое зрелище: обозленный русский эмигрант, причем обозленный не на что-то конкретное, а так, на все и всех подряд. Не совсем чистый, не до конца сытый, беспомощно хватающийся за остатки былых амбиций и временами погружающийся в некую печальную кому, без цветов и запахов, где дни тянутся, как нескончаемый состав с одинаковыми невзрачными вагонами, причем вагоны становятся все короче и короче и проносятся все быстрее и быстрее, пункт назначения машинисту неизвестен и, что самое страшное, самому машинисту на пункт этот давно наплевать.
