Сергей Ведерников - Пятицарствие Авесты
Он стоял у окна — бельё во дворе убрали, там было пусто и тихо, уже давно смолк и свист ласточек, рассекавших вечернюю синеву неба над городом, — и думал о том, что там, откуда он приехал, ещё лежит снег, который сойдет не завтра, и вспомнил своего знакомого, сказавшего по этому поводу однажды: «Мой батя постоянно говорит мне: «Сынок!
За что же ты так наказал себя?» Он имел в виду то, что я столько лет на севере».
Долго ожидая, когда сумерки окончательно сгустятся, он вспомнил, что сейчас летнее солнцестояние, а ночи пока так и останутся серыми в этой местности и не будут такими темными и глухими, как в августе. Снаружи прошла женщина, поглядев на окна квартиры, и остановилась, словно в нерешительности, у дверей подъезда. Виктор задернул занавески на окне и, отойдя, включил свет в комнате; потом, решив поужинать, отправился на кухню, намереваясь помыть овощи, но тут раздался звонок у двери, и он вынужден был вернуться, чтобы открыть её. За порогом стояла знакомая администраторша гостиницы, приведшая его на эту квартиру.
— Можно войти? — улыбаясь, спросила она.
— Да, да. Конечно! — он был несколько растерян неожиданным её визитом, но быстро нашелся, что сказать.
— Я тут собрался поужинать… Не составите мне компанию?
— Я вообще-то не рассчитывала на ужин, однако не откажусь.
— Тогда помогите его приготовить.
— С удовольствием, но мне надо переодеться.
— Право, не знаю, что вам предложить.
— Не беспокойтесь, я разберусь сама.
Она вернулась в комнату, где хлопала некоторое время ящиками бельевого шкафа, а когда появилась на кухне, Виктор снова удивился: на ней был простенький, недлинный халатик, делавший её необычайно привлекательной и домашней.
— Вот и я!
А заметив удивление Виктора, смеясь сказала:
— Вы, очевидно, думаете, что я здесь не первый раз? Вы правы — не первый. Это моя квартира; просто она сейчас свободна, потому что я недавно переехала к маме — она немного приболела.
— Да, мама — это свято.
Она внимательно поглядела на него, но, не сказав ничего, занялась продуктами.
Ужинали не спеша; гостья не отказывалась от выпивки, и вскоре разговор перешел в непринужденную фазу. Инна — так её звали — рассказала, что окончила педагогический институт, некоторое время работала в местной школе, вынужденная вернуться в родной город из-за болезни матери, но потом устроилась работать в гостиницу: зарплаты учительницы не хватало, чтобы прожить в наше время с больной матерью, а квартиру ей дали еще во времена «исторического материализма». У матери никого больше нет, кроме неё: отец умер несколько лет назад, а брат погиб неизвестно почему при выводе войск из Германии. Виктор, в свою очередь, рассказал о том, что учился в этом городе, но так и не смог внятно объяснить причину своего приезда сюда, несмотря на то что не скрывал от Инны о своей прошлой любви. Уходя, она сказала:
— Ты мне очень понравился, и я бы осталась с тобой — я не святая, однако не сплю с клиентами гостиницы, к тому же знаю, что ты любишь её, что надеешься на встречу с ней, хотя честно не признаешься даже себе.
Она ушла, и Виктор быстро уснул, а проснулся уже поздно утром и, собравшись, пошел на автостанцию, намереваясь поехать в село родителей Юлии. Он был там к полудню; а назвав фамилию семьи и то, что они учителя, был сопровожден к довольно просторному деревянному дому, называемому в народе «пятистенным», откуда на зов его
ібо сопровождавших вышла моложавая женщина, недоуменно на него глядевшая.
— Вы простите меня, может быть, я напрасно вас беспокою, но для меня это очень важно: я был знаком с вашей сестрой, как я понимаю, с Юлией. Больше того, любил её, но получилось глупо, нехорошо получилось: мы расстались.
— Вы Виктор?
Он отвечал удивлён.
— Вы, наверное, зря приехали. Я всю жизнь надеялась увидеть вас, поглядеть вам в глаза и плюнуть в них. Но почему-то сейчас я не могу этого сделать, хотя вы — проклятие всей нашей семьи.
Похолодевший Виктор молчал, не зная, что ответить женщине.
— Подождите здесь, я не хочу впускать вас в дом: вы принесли нам несчастье, не надо продолжений.
«Не ходи по старым адресам», — думал он отрешённо, но кроме разочарований эта фраза сейчас обещает, очевидно, ещё и трагедию. В душе было пусто и холодно, когда он взял листок, что принесла ему женщина, и, развернув его, прочитал то, от чего больно сжалось сердце.
«Родные мои, простите за то, что я сделала. Я люблю его, но он не может быть со мной, а я не могу без него. Я люблю вас, мои милые! Прощайте!»
Он оперся о забор: ноги резко подкосились, словно потеряли жесткость. С трудом взяв себя в руки, спросил глухо:
— Когда это произошло?
— Тогда же, в конце сентября, в Ленинграде.
— Кто же мне ответил на поздравительную телеграмму?
— Я. Мне хотелось вас убить, однако хватило сил, чтобы так ответить.
— Где ваши родители?
— Их уже нет в живых. Вам не у кого просить прощения, а я вас не прощу. Это вы скрыли от нее то письмо?
— Да. Надеялась, что она простит вас и что вы будете вместе.
— Я понимаю вашу неприязнь ко мне, но должен сказать, что мы были одинаково бестолковы. Однажды мы загорали с ней где-то в поле, никого кругом не было, целуя её, я говорил: «Я хочу тебя». Она ничего не ответила.
— Значит, у нее были на это свои причины.
— Где она похоронена?
— Там, в Ленинграде.
— Оставьте мне свой адрес, если можете.
— Зачем вам? — ответила собеседница подозрительно, но тут же поправилась:
— Я вижу, что вы тоже не балованы жизнью; сейчас напишу.
Она принесла листочек бумаги; он сложил его аккуратно, положил в карман и, поклонившись низко, пошел обратной дорогой, не замечая, что за ним наблюдают из-за заборов, из окон, из открытых дверей. Теперь он знал, что означал ее возглас в его сне: быть с ним любой ценой. По дороге ему встретился «жигуленок», он остановил его и попросил довезти до Ильинска, пообещав заплатить неимоверно; на нем и вернулся назад, а вернувшись, уселся в кресло, закрывшись в своей квартире, совершенно опустошённый. В душе были боль, холод, абсолютное безразличие ко всему, а в голове почти полное отсутствие мыслей.
Он не помнил, сколько времени находился в этом состоянии; но потом вдруг все исчезло так, словно никогда не было ни этой мучительной боли, ни этого кресла, ни этой комнаты, а была лесная дорога на берегу реки Обы в Бургундии.
Отряд приближался к перекрестку дорог; одна из них вела к монастырю Клерво, основанному святым Бернаром, памятным Анри тем, что дед и отец часто рассказывали о канонике, с которым поддерживали при жизни хорошие отношения, а самого шевалье в детстве иногда привозили сюда по случаю праздника или по причине какой-нибудь болезни. Связь с обителью не терялась и позднее: вот и сейчас поход, из которого они возвращались, был частично обусловлен тем, что теперешний настоятель, хотя и лично просивший о помощи Анри, добился от графа Бургундии и императора Германии Фридриха Рыжебородого разрешения наказать распоясавшегося феодала из соседней с Бургундией провинции Шампани, своими постоянными разбойными набегами разорявшего пограничные мелкие города и поместья. Хотя Фридрих обязал заняться этим графа де Монтбарда, тот счел нужным переадресовать приказ своему вассалу — графу д'Арм, кем и был Анри, что было странно по причине того, что Анри имел в своём распоряжении вдвое меньше рыцарей, чем противник. Несмотря на свое недовольство приказом, он не стал возражать, а собрав вассалов в очередной набег разбойника, догнал его в пределах Бургундии и разбил отряд, состоявший из пятнадцати рыцарей и около пятидесяти пеших воинов.
Разоружив грабителей, он отпустил уцелевших вассалов по домам, снабдив их подводами для раненых и погибших, а их раненого сюзерена под стражей отправил в Дижон — ожидать суда Фридриха. Остановившись на перекрестке, Анри отослал посыльного в монастырь с донесением о победе, а сам предложил рыцарям снять доспехи и, поделив добычу, разъехаться по имениям. Наградив отличившихся из своей части добычи и особо выделив четверых лучников, вооруженных тяжёлыми луками со стрелами, пробивавшими броню рыцарских доспехов, он ещё раз поблагодарил воинов за службу, и отряд разделился на перекрёстке, с тем чтобы разъехаться по домам. Попрощавшись и отстав от обоза, Анри в сопровождении друга Генриха, шевалье и своего вассала, налегке, без доспехов, не спеша, продолжал путь домой.
— Ты не в обиде, что я наградил за твоей спиной твоего Жака?
— Ну что ты! Я и сам подумываю, как помочь его семье.
— Жаль, что многие из наших воинов воюют босыми. Но если бы не лучники, мы не обошлись бы без потерь.
— Да… — задумчиво произнес Генрих. — Когда они построились для атаки… когда противник построился, — поправился он, — я начал молиться во спасение.
