Франсуаза Малле-Жорис - Дикки-Король
— Пойдем выпьем, толстуха моя?
Жанина, сразу же просияв, бросается к нему. Висящий на ней мешок в разводах радостно колышется, огромные телячьи глаза наполняются слезами безграничной благодарности. Она сядет рядом с ним на веранде «Новотеля». Вдали проносятся грузовики…
Сосредоточившись на своей идее-фикс, Жанина вполуха слушает монолог Дейва. Есть ли у нее надежда на «сиесту»? И продлится ли после концерта то, что она называет «благоприятным настроем» Дейва?
— Как только нас освищут раз-другой, — рассуждает Дейв, — этот Алекс, может, поймет, что наши концерты — позор, что нужно все менять, особенно аранжировку… Как можно играть такую чепуху, мне стыдно брать гитару в руки ради такой музыки, другим — тоже, я не говорю о Жюжю и Рене — они посредственные музыканты, но Жанно играет вполне прилично, и Патрик, но что поделаешь, приходится возиться с явным дерьмом — вот и играем вяло, занудно…
Старая песня Дейва, несостоявшегося джазмена, так и не смирившегося со своим положением. И вдруг тревожное оцепенение Жанины сменилось возвышенным порывом.
— Однако именно сейчас надо сделать усилие, — осмелев, говорит она.
Дейв настолько не ожидал никакого ответа, что от удивления даже оторвался от своего пастиса.
— Что значит сейчас?
— Когда у Дикки такие неприятности…
Дейв взрывается. В нем уже сидят две-три порции пастиса, и хотя на часах уже половина второго, для него утро только начинается.
— Неприятности Дикки! Но он же сам уготовил их себе! Романтическая любовь. Сказочный принц? Архангел! На такой чепухе далеко не уедешь! Это было бы несправедливо! Ты скажешь, а что же справедливо? Я не желаю этого Дикки, ведь он мой старый приятель, но не сегодня-завтра мы оскандалимся с этими его фокусами, это неизбежно.
Дейв ощущает рядом с собой слабую вспышку бунта, правда, еле-еле заметную, но она его оскорбляет. Ибо у Жанины, которая, не моргнув глазом, выслушивает его обычные разглагольствования, — «Нужно, чтобы в один прекрасный день и Алекс, и парни из „Матадора“, и Дикки поняли» (поняли превосходство Дейва, роль, которую мог бы сыграть Дейв), — да, у Жанины мелькнула вдруг ужасная мысль: а если Дейв не устоит перед соблазном приблизить этот день?
И не Дейв ли разболтал историю с безумной фанаткой? Не он ли подсунул газеты под дверь Дикки в Канне? Ведь именно Дейв, она знала это, вот уже несколько дней тайком снабжал Дикки наркотиками. Но, может быть, он просто хотел ему помочь. Раздраженный ее молчанием, Дейв продолжает:
— А я тебе говорю, что начинается падение. Дошло до того, что неизвестно откуда приводят каких-то парней, чтобы заполнить зал и создать видимость ажиотажа, массового наплыва зрителей в последний момент… Для нас, музыкантов, копейку жалеют, но когда все начинает трещать по швам… В конце концов придется платить, чтобы парни рвали на себе рубашки, а девицы катались по земле с пеной у рта; как это делал бедняга Дан Бейтс. После чего появлялись заголовки: «Он сводит их с ума, но неизвестно почему»… Умрешь со смеху.
— Но если это поможет Дикки… — робко возражает Жанина.
— Дикки поможет, если он хоть раз ударится мордой об стол. Тогда он поймет наконец, что занимается ерундой, и вынужден будет перековаться.
Жанина ничего не отвечает, не решается ничего сказать, но он прекрасно чувствует, что полным согласием ему не отвечают.
— Не хочешь ли ты сказать, что тебе нравится то, что делает Дикки?
Да, он умеет внушить кто таким вот дурехам. Делает из них все, что хочет, своим слащавым голоском.
— Ты же не станешь утверждать, что это хорошо?
Жанина уклоняется от прямого ответа.
— Ты обезумел…
— Не обезумел, не опьянел, не ошалел и не обкурился… Всего две-три рюмки пастиса с рогаликом для поднятия тонуса. Хочешь, докажу тебе, что моя сила при мне?..
— О да, — говорит Жанина, теряя голову.
Ни дать ни взять животное, пускающее слюну над похлебкой, или ребенок, обезумевший от радости при виде новогодней елки, — можно взглянуть на ситуацию и так и эдак; Дейв видит ее с обеих сторон одновременно, и это доказывает, что он все-таки немного «накачался», но не настолько, чтобы забыть о том, что уж если делает ей подарок, она должна платить. Это логично.
— Ну так идем. Все-таки сегодня выходной. Но все же (они вернулись к лифту) признайся, что концерты Дикки — это дерьмо. Ни чести, ни искренности, ни размаха…
Подходит лифт. Дейв медлит, якобы уступая Жанине дорогу.
— Разве я не прав? Не прав?
Лифт, распахнутый, словно кровать, уже ждет. На лице доброй толстухи — растерянность. Но и ему наркотики не даром достаются. Никто никому не делает подарков просто так.
— …Не прав?
Он сейчас бросит ее здесь, раздвижные двери захлопнутся на пороге почти достигнутого блаженства. И Жанина, не помня себя, как Иуда, вдруг предает своего кумира…
— Да… да… ты, разумеется, прав…
Они входят в лифт. Дейв чрезвычайно доволен. Ведь это была всего-навсего шутка. В сущности, он ничего не имеет против Дикки. И против Жанины. В нем даже просыпается желание… В коридоре он подталкивает ее.
— Давай пошевеливайся. Уж если есть балдахин!
В этом номере, обставленном мебелью в стиле барокко, действительно есть кровать с балдахином…
Еще один бар. Выехав из Антверпена, он не пропускал почти ни одного из них. Но какое это имеет значение? Клод был совершенно убежден, что никогда не перепивал. Правда, Фанни иногда говорила ему… Да, он действительно очень быстро хмелел, но скорее от того, что его переполняла радость жизни, восторг. Помнится, прежде после красивого гола и двух кружек пива он и Аттилио как бы переселялись в иной мир. Такое же наслаждение он испытывал от близости Фанни, да, да, такое же опьянение. Страны, лица, картины, сады — видеть все это вместе с ней, быть единым целым — проклятье — во всех смыслах слова, — разве это объяснишь, разве это поддается пониманию? А теперь эта бесконечная дорога, жалкие гостиницы на пути и кругом толпа, среди которой только острее чувствуешь свое одиночество, да еще жара… Разумеется, он мог бы уединиться где-нибудь высоко в горах, в Севеннах, или поехать в Парму, как советовал Юбер. Обитель возвышенной меланхолии. Нет. Он предпочитал терзать себя во второразрядных гостиницах, где останавливаются семейные люди, в пропыленных барах, оклеенных какой-то имитацией под английскую клетчатую ткань — шотландка на стене особенно раздражает в жару. Два небольших окна выходили на довольно тихую маленькую площадь. Видно было табачный киоск, бакалейный магазин, лавочку торговца сувенирами; туристы сновали по площади в шортах и даже в купальниках, напоминающих мужское нижнее белье. Фанни это покоробило бы. Его тоже, разумеется, коробило (или она убедила его в этом), но нижнее белье непонятно почему казалось ему более человечной одеждой, чем, например, итальянский костюм хорошего покроя. Демагог. А если взять да и поселиться в каком-нибудь густонаселенном квартале большого города? В Ницце, например, на площади Гарибальди, где такая пропасть парикмахеров, что сразу ясно — выбритый подбородок и кипельно белая рубашка — это и есть настоящая роскошь для многих бедных людей, отправляющихся на мизерные заработки… В какой-то момент Клоду показалось, что и он почувствует себя лучше, когда ему будут стричь волосы под этими гулкими прохладными сводами… Затем он представил себе, как Аттилио в белой рубашке, аккуратно подстриженный, выходит в воскресенье на кухню и говорит ему: «Будь мужчиной». Нет, старые друзья поняли бы его не лучше, чем приятели матери и служащие банка, так высоко оценившие его неувядающую активность — подразумевалось, что он ведет себя вульгарно.
— Двойное виски, — сказал Клод, не взглянув на бармена.
Почему виски? Он с тем же удовольствием выпил бы пастиса, белого или розового вина, пива… Нет, пивом пришлось бы буквально залиться, чтобы снять ощущение боли. Розовое вино… В барах его не пьют, этот напиток употребляют на воздухе, под деревом или разноцветным зонтом, у бассейна или на многолюдной площади, но не в баре, который облепили мухи и где абсолютно никого нет, кроме бледного, как подвальный гриб, бармена и мужчины, избегающего людей, потому что он слишком сильно любит или любил.
— Нельзя ли поживее!
Бармен с кислой миной, вполне соответствующей омерзительной обстановке в баре, налил виски.
— И вы называете это двойным виски?
— Я налью вам второе попозже, куда торопиться? — то ли вызывающе, то ли дружелюбно ответил бармен.
Клод предпочел дружелюбие.
— Тебе не одиноко здесь, а? — сказал он и залпом осушил стакан.
— Никуда не денешься, — ответил бармен и, казалось, углубился в себя.
Затем снова налил Клоду виски и сжал губы, будто давая понять: «Я буду говорить только в присутствии адвоката».
