Анаис Нин - Соблазнение Минотавра
Алан никогда не мог понять, почему она, едва переступив порог дома, сразу хочет принять ванну, немедленно переодеться, смыть старый макияж.
Дело в том, что как только Сабина ощущала благостное настроение Алана, боль, вызванная ее смятением и раздвоением сознания, рассасывалась, а чувство стыда растворялось.
В такой миг она словно чувствует, что какая-то посторонняя сила заставляет ее быть именно такой женщиной, какой ему хочется ее видеть, какую он желает и сам создает. В этот миг она готова во всем, абсолютно во всем быть такой, какой он хочет. Она больше не чувствует вины за то, какой она так недавно была. В ее лице и теле, в ее манерах и голосе происходят изменения. И вот уже она становится той самой женщиной, которую любит Алан.
Теперь ее пронизывают и влекут вперед чувства любви, защиты, преданности. Эти чувства сливаются в мощный поток, по которому она может плыть. Эти чувства столь сильны, что смывают ее сомнения, точно так же, как это бывает в случае фанатичной преданности родине, науке или искусству, когда человеку прощаются все его мелкие проступки, кажущиеся ничтожными перед бесспорным доказательством высокой цели.
И тут — словно грань алмаза блеснула — в ее глазах вспыхнул огонек, еще точнее выявивший ее намерения. В другие моменты ее зрачки были расширены и казались не сфокусированными на настоящем. Теперь же они с алмазной точностью фокусировались на старательном плетении сети жизнеспособной лжи, и это придавало глазам ясность даже более прозрачную, чем ясность правды.
Сабина хочет быть такой женщиной, какой ее хочет видеть Алан.
Но иногда Алан сам не знает, чего хочет. Тогда бурная, стремительная Сабина ждет в невероятной тишине чутко и внимательно любых намеков на его желания или фантазии.
Вот и теперь она предстала перед ним, явила себя ему более свежей и невинной, чем любая из юных дев. Это оказалось возможным только потому, что она предъявила ему чисто абстрактную женщину, идеал, порожденный не жизнью, а его и ее собственным желанием. Ради него она даже сменила ритм, смягчила резкие, не знающие покоя жесты, подавила свою любовь к крупным предметам и большим комнатам, к существованию вне времени, к капризам и неожиданным поступкам. Ради него она даже старалась касаться окружающих предметов более нежно, чем привыкли ее сильные руки.
— Ты всегда хотела быть актрисой, Сабина. Я счастлив, что твоя мечта сбывается. Это является для меня утешением в твое отсутствие.
Чтобы доставить ему удовольствие, она начала восстанавливать «в памяти» события прошедшей недели: поездку в Провинстаун, поведение труппы, проблемы пьесы, ошибки режиссера, реакцию публики. Она рассказала ему о том, что однажды во время спектакля погас свет, а в другой раз отключилось музыкальное сопровождение.
В то же время она мечтала рассказать ему о том, что произошло с ней на самом деле. Она мечтала о том, чтобы положить голову ему на плечо, прижаться к нему, как к своему защитнику, который ее охраняет и понимает не потому, что обладает ею, а потому, что знает ее настолько досконально, что обязательно простит и оправдает. Она мечтала, чтобы он судил ее поступки с тем же вниманием и мудростью, с которыми рассматривал поступки других людей, мечтала, чтобы он оправдал ее так же, как оправдывал других людей, исходя из знания мотива их преступлений.
А больше всего об оправдании с его стороны она мечтала для того, чтобы спокойно спать. Она знала, что ждет ее вместо глубокого сна: тревожное бдение всю ночь. Ибо после того, как, успокаивая его, она рассказала ему о том, что произошло с ней за эту неделю, он поцеловал ее, вложив в поцелуй и благодарность, и накопившееся за время ее отсутствия желание, а потом заснул, полностью доверившись этой ночи, вернувшей ему его Сабину, сама же Сабина не могла заснуть, думая о том, нет ли среди ее выдумок такой, какая может быть позже опровергнута, например не было ли ее описание провинстаунской гостиницы, основанное на чужих рассказах, слишком фальшивым? Думала о том, запомнила ли она все, что сказала, и о том, что именно сказала о других участниках труппы. Ведь когда-нибудь Алан может случайно встретить кого-нибудь из этих актеров и узнать о том, что Сабина никогда не работала с ними.
Ночь предстала перед ней как неосвещенная сцена театра, на которой выдуманные мизансцены приобрели большую резкость, чем днем. Выхваченные из тьмы, они казались чем-то происходящим во сне — преувеличенным, ярким. И жуткие бездны окружали эти пятна света.
За пределами этой комнаты, этой постели была черная пропасть. Сегодня она избежала опасности. На сегодня все. Но завтра ее будут подстерегать другие опасности.
Ночью она лежала и мучительно думала о тайне своей отчаянной потребности в доброте. В то время как другие девушки молятся о том, чтобы Бог послал им красивого любовника, богатство, власть или романтическую любовь, она страстно молила: пусть он будет ко мне добр!
Почему она так нуждалась в доброте? Разве она была какой-нибудь калекой? А что было бы с ней, если бы она вышла замуж не за доброго Алана, а за какого-нибудь насильника или жестокосердного человека?
От одного только этого слова — «жестокость» — дико заколотилось ее сердце. Ужас опасностей, которых она избежала, был так велик, что она не осмеливалась даже представить их себе. Она хотела доброты, и она ее получила. Только теперь она обнаружила, что каждый день, каждый час, ища чего-то другого, рискует потерять эту доброту.
Алан спал так мирно. Даже во сне он оставался безмятежным. Твердые очертания его носа, рта и подбородка, четкие линии тела, словно слепленного из правильности, которую ничем не испортить! Даже на пике страсти его глаза не загорались яростью, а волосы не становились растрепанными, как у других. Он никогда не приходил в исступление от наслаждения, никогда не издавал звуки не вполне человеческие, словно вырывающиеся из джунглей животной праистории человека.
Может быть, именно эта уравновешенность и вызывала ее доверие? Он никогда не лгал. Он мог поделиться с Сабиной всем, что чувствовал или думал. Она уже почти засыпала, мечтая о том, чтобы признаться Алану во всем, исповедаться перед ним, как вдруг в темноте зримо представила его образ: он плакал, он отчаянно рыдал, как когда-то над гробом отца. От этого видения она проснулась испытывая одновременно и ужас, и сострадание и вновь поняла: «Я всегда должна охранять его счастье, я должна беречь своего ангела-хранителя…»
Она лежала в темноте, и ей отчетливо вспомнились восемь дней, проведенных в Провинстауне.
Она пошла в дюны искать дом О’Нила и заблудилась. Песчаные дюны были такими белыми на солнце, такими чистыми, что она почувствовала себя первым человеком, ступившим на гладь ледника.
Море бурлило у берега, словно пытаясь утянуть песок в свои глубины, но это у него плохо получалось, и с каждым следующим приливом геологические узоры восстанавливались, неподвижное море кристаллизованных песчаных волн.
Она остановилась и сняла купальник. Ей захотелось позагорать. При порывах ветра ее накрывало песком, словно шелковым покрывалом. Интересно, подумала она, если лежать здесь долго, песок накроет меня с головой, похоронит заживо и я исчезну. Всякий раз, стоило ей полежать неподвижно, такие мысли, мысли о смерти, лезли ей в голову. И это всякий раз заставляло ее резко встать и чем-нибудь заняться. Праздность была для нее равнозначна смерти.
Но сейчас, купаясь в тепле и свете, подставляя лицо небу, чувствуя, как море яростно скручивается и раскручивается у ее ног, она не боялась мыслей о смерти. Она спокойно лежала, смотрела, как ветер рисует узоры на песке, и чувствовала, что тревога и жар на короткое время отпустили ее. Счастье в тот миг могло быть определено как отсутствие внутреннего жара. Но что теперь владело ею? Что явилось на смену обычному жару?
Она была благодарна за то, что ее нервы, загипнотизированные бодрящим сиянием солнца и неизбывной подвижностью моря, не бились в ней, как раскручивающаяся пружина, и не портили эти мгновения передышки.
И вдруг она услышала песню. Не какую-нибудь обычную песенку, какие может напевать любой человек, прогуливаясь по пляжу. Звучал мощный, хорошо поставленный голос, очень торжественный, привыкший к огромным залам и большому стечению публики. Ни песок, ни ветер, ни море, ни открытое пространство не могли ослабить его звучание. Голос лился уверенно, в полном пренебрежении к этим стихиям, как равный им по силе гимн жизни.
Фигура появившегося перед ней мужчины полностью соответствовала его голосу — совершенная оболочка для этого инструмента. У него была крепкая шея, крупная голова с высокими бровями, широкие плечи, длинные ноги. Отличный, крепкий корпус для вокальных струн, отлично подходящий для резонанса, подумала Сабина, не двигаясь, надеясь, что он пройдет мимо, не обратив на нее внимания, не прерывая свою песню — арию из «Тристана и Изольды».
