Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим
– Да.
И я ждал, и она ко мне пришла.
Никита Селянин– И я ждал, и она ко мне пришла, – сказала Надя, протянула мне мою папку и уселась передо мной. В ее темных очках отражались яркие прямоугольники окон.
Встретились мы в кафе киностудии. Здесь слегка пахло кофе и хлоркой, поблескивал влажный каменный пол, только что протертый мокрой тряпкой. Прежде, когда я работал с Надей, заходил сюда часто. Тогда тут было тесно, шумно, дымно, голоса сливались в один ровный гул, из которого только иногда вырывался рев кофемолки или громкий девичий смех. Прошло несколько лет, и теперь кафе оказалось почти пустым. В одном углу некто невнятный в сером комбинезоне и с серой же бородой запивал здешним жидким кофе свой бутерброд, принесенный в пакетике из дома, в другом – длинноволосый парнишка потихоньку прихлебывал из банки, изредка перемежая глоток пива неторопливой сигаретной затяжкой. В прозрачном резком воздухе разносился мучительно громкий и невнятный рекламный восторг радиобарышни. Похоже, что здешний буфетчик, тоскуя по прежним временам, не выносил тишины.
– Анвар, заткни это чертово радио! – крикнула Надя.
Буфетчик пожал плечами и убавил громкость.
– А где зеркало души? – сказал я.
– Я прочла ваш текст, – вздохнула, сняла очки, и глаза ее на этот раз показались мне растерянными и усталыми, гипноза режиссерского ноль. – Может получиться кино. Откуда вы все это вытащили? Или придумали?
– Попали ко мне случайно кое-какие документы. Основная канва – оттуда.
– Очень интересно, необычно. Ваша девичья фамилия случайно не Романов? Колитесь, нечего скрываться, сейчас дворянская кровь в моде. А уж царская-то!
– Увы, нет.
– Только, простите, пока это не сценарий, – продолжала она.
– Знаю, – и я рассказал ей о своем плане: сперва сочинить историю, смонтировать события, а потом на этой основе пытаться написать отдельные сцены.
– Ну что ж, наверное, это правильно, раз вам так удобнее. Сколько лет вы уже этим заняты?
Я задумался, мысленно подсчитывая годы, начиная с въезда в новую квартиру.
– Документы эти мне достались лет восемь назад. А про сценарий я начал думать, когда с вами работал. Выходит, уже три года.
– Вы тихоход. Но это неплохо. Видите, что здесь делается, – пустота, мертвечина. Кино скукожилось.
Капиталисты и бандиты сообразили, что «Оскар» им не светит. Никто на кино не дает денег. У меня недавно закрылась картина. Уже артистов выбрали, группа была собрана, и вдруг – стоп! Нет денег.
– Может, не стоит ничего писать?
– Нет, пишите. Пока вы закончите сочинение, может быть, что-то наладится. Не может же кино просто так, в одночасье, гикнуться. Будем ждать и надеяться.
И с ее благословения я продолжил свои сценарные муки.
Документ № 105
«My dear brother!
Вчера была пьяна так, как никогда прежде. Спирту попробовала. Сегодня неважно себя чувствую. Разбиралась накануне со стиркой. Вот, к примеру – солдатские кальсоны и простыни (sorry за неприличные подробности) почти всегда плохо постираны. А ведь инфекция! Бациллы пробираются в раны, дают новую заразу. Несколько раз втолковывала Серафиму Павловичу, и ничего. Пошла сама в прачечную. Помнишь, мы с тобой были в Петербурге на выставке, висела картина некоего Архипова. Прачки изображены: спереди сидит усталая худая старуха, а позади, в пару, согнулись над корытами еще две женщины. Вот такое же у нас в подвале. Только женщин не три, а десяток.
Я вхожу, поздоровалась, никто даже не повернулся. Прошлась, смотрю – ни куска мыла. Чем же они стирают? Кто тут у вас артельщик, говорю. Разгибается от корыта одна, лет сорока, выше меня на голову, в плечах как цирковой борец.
– Ну, я. Чего надо-то?
– Как вас звать? – спрашиваю.
– Алевтина.
– А по отчеству?
– Обойдемся.
– Чем вы стираете, Алевтина? Что-то мыла у вас не ви ж у.
– Нам без надобности. Мы щелоком, сами его варим.
– Был же приказ – стирать мылом.
– Мы не приучены.
– А где мыло? Десять ящиков неделю назад из Нижнего прислали. Где мыло?!
– Тебе что? Давай клистиры свои ставь, а в наше дело не лезь!
И смотрю – выжимает, скручивает в жгут мокрую простыню, складывает вдвое, и она у нее в руке вроде дубинки. Следом и другие женщины скручивают кто что – рубахи, подштанники. И девочка лет десяти среди них, и у нее в руке тоже тряпочная дубинка, наверное, из наволочки.
– Вы забыли, кто я? – говорю.
– А нам один хер, выметайся! – заявляет Алевтина и вздымает свое мокрое оружие.
Остальные бабы, вооруженные свернутыми тряпками, тоже подступают ко мне вражьей стаей.
– Ваши дети и мужья сейчас воюют, их тоже могут ранить и они будут лечиться в госпитале. Такие же, как вы, подсунут им плохо вымытые простыни и кальсоны, их раны загноятся, и они помрут не от ран, а от грязи. Хотите такого!?
Пожала я плечами, повернулась и пошла прочь. А следом донеслось нечто вроде злобного шипения:
– Царевна!
Такая вот вышла, как где-то у Чехова говорится, запендя. А докторский шофер Иван зовет такие моменты загогулиной. Пришлось учинить расследование. Ивана этого я послала на базар, и он там обнаружил нескольких человек, торговавших нашим мылом. Алевтину забрала полиция, всю ее артель прогнали, наняли новых женщин.
И вот, дорогой Дима, все больше убеждаюсь, что мы с тобой совершенно не знали странный народ, с которым живем. А вообще-то в нашей стране не один, а два народа. Маленький – мы. Образованные, чистые, сытые, говорим по-французски и английски, любим Пушкина, Гёте и прочих умников. Огромный другой народ, первобытный, дикий, злобный и глупый. Или не глупый, а лихой. Вот скажи мне, эта самая Алевтина думала, что воровство мыла просто так сойдет ей с рук? Или она не знала, кто я, и что грубость в мой адрес принесет ей неприятности? Знала прекрасно. И тем не менее! Лихость и глупость! Глупость и лихость».
Доктор Лобачев1916, середина июня. Я полагаю, что наши жизни теперь соединились, хоть тайно, но прочно, а утверждать, что навсегда – не решаюсь, ибо различие общественного положения никуда не делось. Да и не рискованно ли думать о «навсегда» во времена всемирной мясорубки. Однажды, когда она была ночью у меня и мы сели обнаженными на топчане, чтобы глотнуть французского вина, бутылок десять которого привез по моей просьбе от князя Калёнова мой Ванька, левой рукой я гладил ее спину. Абрис моей раскрытой ладони с отставленным большим пальцем вдруг точно влип и повторил абрис ее левой лопатки снизу, образовав с выступающей лопаткой вроде бы единую плоскость, слившись в одно целое. Это как в замке: вырезы и выступы ключа должны совпасть с зеркалящими их выступами и впадинами внутри замка, и тогда он отомкнется. Я сказал ей об этом.
– Вы, доктор, поэт, – рассмеялась она и поцеловала меня в плечо.
– Мы должны повенчаться, – сказал я. – Мой развод готов, вчера пришли бумаги.
К тому времени я потерял голову совершенно и, наверное, на мгновение позабыл, что она – не простая женщина, а особа императорского рода, коей надлежит соединяться браком с равными себе по положению в обществе.
– Зачем вам церковный обряд, Антон Степанович, вы же не веруете, как всякий врач, – сказала она. – Вам дарвинскую эволюцию подавай.
– Это не так. Дарвин Дарвином. Но кто же эту его эволюцию затеял?
– Кто?
– Господь Бог, конечно. Или тот, кого мы по невежеству так называем, – умничал я. – Может, это не одно существо, а целый сонм существ, которые по своему уму и знанию выше нас. Какое-то иное, высшее человечество. Они экспериментаторы. Вы можете поверить, что обезьяна постепенно превратилась в человека? Я вот, медик, материалист, не могу. Господь запустил на землю обезьяну, посмотрел, что из этого вышло. Не удовлетворился. Усложнил механизм, запустил, получился человек. А какое Им создано разнообразие самых разных существ! Явлений! Красота и уродство! Наконец, симметрия, как у бабочки! Это все разные Божьи пробы. Тут сознательная воля присутствует!
– А мы, по-вашему, подопытные машинки?
– Вроде того.
– А Иисус?
– Это было так. Господь увидел, что человечество плохо себя ведет. Грешит: убивает, ворует, угнетает ближнего своего.
Тут я чуть не добавил: прелюбодействует. Но вовремя спохватился, ибо как назвать то, чем мы сейчас с ней занимаемся? Я не мог осудить это прелестное занятие, которое при моей нелюбви к философии вдруг возбудило во мне философическое настроение. И зачем осуждать? Если все на свете Божье творение, то и наша способность любить душой и телом заложена в нас Им.
– То есть что-то получилось не так, как Ему хотелось. Он послал к нам Иисуса, – продолжал я, – чтобы на примере его жертвы показать, как должно людям себя вести. Но жертва оказалась напрасной. Люди ничему не научились. Теперешняя ужасная война тому подтверждение.
Тут она потерлась носом о мое плечо, и расставленные пальцы моей руки сами собой поехали вверх, погрузились в ее волосы, она откинула голову, и ее тяжесть доверчиво нагрузила мою ладонь.
