Амин Маалуф - Скала Таниоса
Совпадение! И не более чем совпадение? Владетель Кфарийабды, которому в силу одной из своих привилегий часто доводилось выступать в роли судьи, поневоле говорил себе, что если бы он собрал против кого-либо столько косвенных доказательств, то, безусловно, осудил бы его за подстрекательство к убийству или соучастие. Однако же Бог свидетель, он не хотел этого преступления, он бы своими руками прикончил Гериоса, если бы заподозрил его в подобном намерении.
Когда спутники патриарха возвратились, чтобы уведомить шейха о драме, только что свершившейся у них на глазах, им показалось, что он растерялся, чуть ли не пришел в отчаяние, как если бы в единое мгновение его взору предстали все бедствия, что последуют за этим. Но не такой он был человек, чтобы позволить себе забыть о своих обязанностях властителя. Быстро овладев собой, он собрал людей со своих земель, чтобы устроить облаву.
Таков был его долг, и этого требовало благоразумие: ему следовало показать властям, а прежде всего спутникам прелата, что он пустил в ход все средства, чтобы изловить убийц. Да, убийц. Гериоса, но также и Таниоса. Юноша был невиновен, но если бы в ту ночь его взяли, у шейха не было бы иного выхода, как выдать его эмирскому правосудию, иначе говоря, прямиком отправить на виселицу. Видимость слишком явно свидетельствовала против него.
В настолько серьезном деле, важность коего далеко превосходила пределы не только его собственных, но и эмирских владений, шейх Кфарийабды был связан по рукам и ногам и вынужден скрупулезно с этой видимостью считаться. Но именно это и навлекло на него упреки. Сначала от кое-кого из спутников патриарха, потом — со стороны эмира и египетского командования. Его корили за то, что он усердствовал напоказ.
Все видели, как он до зари бесновался в замке, как рычал, отдавая приказы среди суматошно толпящихся всадников, то воодушевляя их, то изрыгая проклятия. Но если послушать его хулителей, все это было не более чем комедией. Приближенные застреленного прелата утверждали, будто шейх, вместо того чтобы незамедлительно принять меры, которые напрашивались сами собой, начал с того, что долго выяснял обстоятельства убийства, потом выразил недоверие, когда они заявили, что, похоже, узнали Гериоса, и даже послал своих людей, чтобы позвали управителя, когда же посланцы вернулись, бубня что-то невразумительное, он сказал им:
— Тогда отыщите Таниоса, мне надо с ним поговорить.
Потом шейх ненадолго уединился с Ламией в маленькой комнатке, примыкающей к Зале с колоннами, откуда оба вышли несколько минут спустя, она в слезах, он с налитым кровью лицом, однако он заявил, изображая полнейшую доверчивость:
— Таниос отправился на поиски своего отца, он наверняка приведет его сюда.
Когда же друзья патриарха не скрыли своего скептицизма, он приказал своим людям снарядить погоню во всех направлениях — в селение, в сосновый бор, в окрестности старинных конюшен и даже в укромные закоулки замка. Чего ради искать повсюду, вместо того чтобы послать людей в долину по дороге, которую Гериос с Таниосом, по всей вероятности, избрали? Под предлогом, что надо обшарить все, шейх нигде толком не искал, поскольку хотел дать виновникам время ускользнуть!
Но у него-то какая могла быть в том корысть? Что до корысти, решительно никакой, совсем наоборот, ведь он бы навлек самые серьезные опасности на свое поместье, на собственную жизнь, а также рисковал бы и спасением своей души. Однако, если Таниос его сын…
Да, это подозрение по-прежнему витало над шейхом и Ламией, над замком, над тем уголком Горного края, подобное туче, чреватой липким губительным дождем.
Выдержки из подневных записей преподобного Столтона:
«На следующий день после убийства перед нашей калиткой остановился отряд египтян под командованием офицера, который попросил у меня позволения обыскать территорию миссии. Я отвечал ему, что об этом речи быть не может, но я даю ему слово мужчины и священника, что у меня никто не прячется. В продолжение нескольких мгновений мне казалось, что он не удовлетворится моим заверением, уж очень раздраженным он выглядел. Но, по всей видимости, у него были точные предписания. Так что, побродив вокруг дома в надежде обнаружить признаки чьего-то подозрительного присутствия, он в конце концов убрался вместе со своими солдатами.
Жители Кфарийабды не имели никаких прав на подобную обходительность. Селение окружила воинская команда в несколько сотен человек, принадлежавших отчасти к армии вице-короля, отчасти к войску эмира. Они начали с того, что объявили на главной площади, что разыскивают убийцу и его сына — моего воспитанника, хотя каждый понимал, что те наверняка уже далеко. Затем они вменили себе в обязанность обшарить все дома один за другим. Ни в одном, естественно, не обнаружили тех, кого якобы искали, однако ни из одного дома они не уходили с пустыми руками: „виновными“, захваченными подобным образом, оказались драгоценности, пальто, ковры, скатерти, серебро, напитки или съестное.
В замке они заявились в комнату, служившую Гериосу кабинетом, и перерыли сундук, предварительно взломав его. Таким манером они смогли удостовериться, что управитель там не прячется… Обшарили равным образом и комнаты, где жили родители Таниоса, однако его мать еще накануне по совету шейха Франсиса покинула замок и перебралась к своей сестре, жене кюре.
Сии стражи порядка творили многочисленные бесчинства… Если смею так выразиться, нам очень повезло, что в стране идет война, — впрочем, солдаты, отозванные было для других славных свершений, через неделю заявились снова. И тут не обошлось без еще одной, последней несправедливости».
А вышло так: вояки, желая быть уверенными, что шейх не оставит своих усилий выследить преступников — «отца и сына», как подчеркнул эмир, — и сдать их властям, увели с собой «подозреваемого», а точнее, заложника — Раада. Ведь и то сказать, орудие убийства принадлежало ему, говорят также, что он был неосмотрителен в своих ответах офицеру, который допрашивал его, заявив: дескать, после такого странного посредничества патриарх должен сам на себя пенять за то, что с ним случилось.
Отношения шейха с сыном всегда были довольно неприязненными. Но, глядя, как солдаты уводят молодого человека, словно злодея, скрутив ему руки за спиной, старик почувствовал, что род его опозорен.
Когда этот бедственный год подходил к концу, замок совсем опустел. Ни прежних действующих лиц, ни их ссор, ни ожиданий, ни интриг.
Трещина прошла сквозь стены и основания, будущность лежала в руинах, но верные поселяне все еще каждое утро поднимались по лестнице к замку, чтобы «увидеть» обессилевшую руку шейха Кфарийабды.
ПРОИСШЕСТВИЕ VII
АПЕЛЬСИНЫ НА ЛЕСТНИЦЕ
Таниос сказал мне: «Я познал женщину. На ее языке я не говорю, а она — на моем, но она всегда поджидает меня на верху лестницы.
Однажды я вернусь туда и постучусь в ее дверь, чтобы сказать, что мой корабль готовится отплыть».
Надир. «Премудрость погонщика мулов»А в это время в Фамагусте двое беглецов в страхе и раскаянии начинали новую жизнь, которой, однако, ведомы были и дерзость, и беспечность, и наслаждения.
Постоялый дворик уроженца Алеппо представлял собой нечто вроде хана — караван-сарая для проезжих торговцев: лабиринт лавчонок, террасок, шатких балюстрад, ветхих, весьма условно меблированных комнатушек, а вместе с тем это было далеко не самое негостеприимное местечко в городе. С балкона своей комнаты, расположенной на четвертом этаже, Гериос и Таниос могли наблюдать таможню, доки, корабли у причала, но вид на море оттуда не открывался.
В первые недели их мучил неотступный страх быть узнанными. Они носу не высовывали наружу с утра до вечера и только когда стемнеет выбирались — или вдвоем, или один Таниос, чтобы купить себе поесть с какого-нибудь аппетитно дымящегося лотка. Остальное время они проводили на балконе, сидя по-турецки, глазея на оживленную улицу, снующих туда-сюда носильщиков и путешественников и жуя коричневые плоды кипрской цератонии.
Порой взгляд Гериоса затуманивался, по щекам текли слезы. Но он молчал. Ни слова ни о своей загубленной жизни, ни об изгнании. В крайнем случае бормотал, вздыхая:
— Твоя мать! Я даже не простился с ней.
Или еще так:
— Ламиа! Мне больше никогда ее не увидеть!
Тогда Таниос обнимал его за плечи, чтобы услышать в ответ:
— Сын мой! Затем только и живу, чтобы видеть тебя, а то и глаз бы открывать не захотел!
Что касается самого преступления, ни Гериос о нем не говорил, ни Таниос. Разумеется, они постоянно о нем думали, и тот, и другой, о том единственном выстреле, о залитом кровью лице, об ошалевшей лошади, рванувшейся вперед, таща за собой мертвеца, потом о торопливом, до потери дыхания, бегстве в долину, к морю и за море. За те долгие молчаливые часы они снова и снова куда как ясно видели все это. Но какой-то смутный, тягостный страх мешал им об этом заговорить.
