Леонид Сергеев - Летние сумерки
Как-то Левутин сел на речной трамвай, решил доплыть до Парка культуры, осмотреть танцплощадки. И вот, стоя на палубе рядом с женщиной — внешне ничего особенного, — он вдруг почувствовал, что от качки возбудился. Заключив пассажирку в свои ядовитые объятия, он увел ее на корму (как бы почитать стихи) и опрокинул на канаты и спасательные пояса.
На следующий день повторил поездку и вновь испытал влечение к совершенно обычной попутчице. Он пришел к выводу, что пароходная качка — отличный катализатор и решил обзавестись собственным плавсредством; на дачном участке тетки выкопал озеро, купил моторную лодку и стал приглашать женщин «полюбоваться природой с воды»; пускал лодку по кругу и раздевал женщину прямо на сланях. На вопрос огорошенной особы: «Зачем же здесь, когда в доме прекрасная спальная?», спокойно отвечал:
— Здесь романтичней!
Даюнов посоветовал ему построить кровать в виде ладьи и установить под ней раскачивающий вибратор, а прежде чем укладывать женщину, включать магнитофон с записью плеска волн.
Постепенно Левутин стал замечать, что и извращенный секс его плохо удовлетворяет. Если в молодости он возбуждался от мелькнувшего оголенного колена, в зрелости — от фривольной открытки, то последнее время на него не всегда действовал и стриптиз и порнофильмы, ему еще нужен был допинг, как минимум — две рюмки коньяка. Он стал уставать от секса и, случалось, ненавидел всех женщин.
— Они отрывают слишком много времени. Если бы не это проклятое женское сословие, даром, впустую потраченные дни, я добился бы гораздо большего, — говорил он Даюнову, но с тупой последовательностью продолжал кадрить женщин и со злостью спать с ними — для счета, чтобы достичь заветной цифры, которая и так уже впечатляла и, по словам Даюнова, «в ней было больше поэзии, чем в его стихах».
Вскоре у Левутина открылась язва желудка, разболелись печень и почки, и он вдруг почувствовал всю бессмысленность своего существования. «Так пройдет и оставшаяся жизнь, — размышлял он. — Сам себя закапываю в могилу — беспорядочный секс, выпивки, курево…». Ему захотелось жениться на девушке из интеллигентной семьи, чтобы она занималась балетом и музыкой, была домашней и послушной, чтобы заменила ему домработницу, машинистку, няньку, врача, мать, но при этом ей было бы… не больше двадцати лет. А между тем, его шансы на счастливый брак с каждым годом уменьшались. Девушки уже не засматривались на него; женщины еще отмечали, но уже не так часто, как раньше.
После сорока лет, весьма «поизносившись», Даюнов вдруг обнаружил, что чем меньше он может, тем сильнее его тянет к женщинам. Такой поворот его настораживал, он предвидел, что в старости от этого можно спятить. Многочисленные любовные связи, их опустошительное воздействие заводило его в тупик; он уже путал имена, забывал про свиданья, обещал что-то одной, а делал для другой, его уже больше привлекало само течение романа, чем его конечный результат. Временами он чувствовал отвращение к себе, вся предыдущая жизнь (кроме первого брака) казалась ему недостойной и мелкой, но перебирая «любовную» фототеку, возвращаясь в прошлое, все же испытывал гордость от побед и убеждался, что когда-то правильно обозначил свое высшее устремление. Он совершенно забывал о поражениях, которых все же было не меньше, чем побед, особенно последнее время.
Именно после сорока лет, судьба ежедневно стала подкидывать Даюнову неожиданные встречи. Как-то поздним зимним вечером он пошел выносить помойное ведро (ему только пересечь двор) и подумал — «неужели и сейчас что-нибудь произойдет?». Возвращается в подъезд, а там в углу плачущая женщина в шубе на голое тело.
— Вы сказочно прекрасны, — сказал Даюнов без всякого вдохновения, по привычке. — Но кто вас обидел?
— Никто… была в компании, вышла на свежий воздух… Я ведь легкомысленная, за хлебом пойду и три дня меня нет… Я почти проститутка, все мужчины от меня бегут…
Эти слова заинтриговали Даюнова, он пригласил незнакомку к себе, она, не раздумывая, пошла, в квартире плюхнулась в кресло, раскинув шубу, попросила вина, станцевала что-то эротическое, завела Даюнова и ушла, пообещав вернуться. Но не вернулась. На следующий день снова его навестила, наплела о себе еще более чудовищные вещи и снова исчезла. Так водила его за нос целую неделю, а потом Даюнов узнал, что она хищница, по прозвищу «Анаконда», выискивает богатых «боссов», а остальным мужчинам «мстит».
Несмотря ни на что, Даюнов все еще не терял надежду встретить «идеальную» женщину, только уже смутно представлял, какой она должна быть.
Левутин, пройдя сорокалетний рубеж, окончательно запутался в сексе. Одно время кадрил школьниц, развращал малолеток, но их приходилось «слишком долго обрабатывать»; случалось, только распалится, как девчонка убегала; тогда он «выписывал дежурную малышку» — тридцатилетнюю миниатюрную «сексапильную» женщину. Она приходила к нему с портфелем, переодевалась в школьную форму и, капризно попискивая, разыгрывала невинную школьницу — вскидывая глазки, вопрошала:
— Вы знаете, кто пишет хулиганские слова в вашем подъезде?
— Кто?
— Я!
Затем доставала из портфеля презерватив, надувала шарик и кокетливо посмеивалась:
— А мой мальчик не разрешает мне надувать шарики и целоваться со взрослыми дядями.
Постепенно (за один вечер), как бы игрушечно, «школьница» постигала с Левутиным десятки способов любви и в конце концов превращалась в ненасытную развратницу.
К пятидесяти годам Даюнова всерьез потянуло в тургеневские времена, он захотел начать все сначала, быть однолюбом, иметь семью, детей, заниматься плаванием и теннисом (поменять свой вид спорта и, наконец, использовать ракетку по назначению).
Теперь он осуждал молодых людей, которые шли по его стопам; правда, они стоили осуждения — их путь был с огромным перевесом в худшую сторону и вел не в тупик, а в пропасть.
— Смотри, что получилось, к чему пришло наше общество, — раздраженно говорил Даюнов единомышленнику по сексуальным делам. — Сплошной наглый разврат, алкоголизм, наркомания, проститутки четырнадцати лет, ругаются матом…
— И никакой культуры секса, — вставлял Левутин.
— А в наше время, вспомни! — продолжал Даюнов. — Пляжи в Серебряном бору, в воздухе легкий флирт. Отношения между людьми были гораздо чище. А теперешнее поколение — люди без совести… И все наши женщины учились, работали, хотели обзавестись семьей, а у теперешних одни «бабки» в голове… А более-менее умные стремятся укатить за границу. Самых красивых увозят в Турцию, Италию, заманивают в варьете, а отдают в публичные дома. Что делается?! Мы теряем генофонд нации!
— Через десяток лет по улицам будут шастать одни уродины, — соглашался Левутин и возмущенно восклицал: — И это в России, которая всегда славилась красивыми бабами!
Самое смешное, в сравнении с молодым поколением, Даюнов в самом деле выглядел всего лишь художником с повышенной чувствительностью к красоте, а Левутин — не больше, чем истинным ценителем женского тела. Не удивительно, что они и сами себя таковыми считали — когда они сравнивали теперешнее положение дел в любовной сфере со своим временем, у них прямо-таки вырастали крылья, они превращались в ангелов и начисто забывали о «разбитых сердцах». Ну, а если вспомнить об этих «сердцах», о тех, кому они причинили немало страданий, то придется констатировать — что бы ни говорили женщины о главных качествах, которые ценят в мужчинах: об уме и таланте, порядочности и доброте, Даюнов блестяще опроверг эти разглагольствования, показав, что все решает умение любить. А Левутин и это опроверг, доказав, что большинство женщин прежде всего ценят в мужчине уверенность в себе и твердость повелителя. Впрочем, и тот и другой заканчивали свою сексуальную карьеру довольно печально.
Через несколько лет Даюнов все-таки познакомился с идеальной женщиной; в ней было все, что он искал в своих многолетних похождениях, но он уже был не тот — мало того, что сдал внешне (и, естественно, физически), потускнела его всегдашняя веселость, юмор оскудел. Они познакомились в компании, уединились на балконе… Даюнов разговаривал с идеальной женщиной, любовался ею; опираясь на свой колоссальный опыт, заранее представлял весь их роман и даже семейную жизнь, и приходил к неутешительному выводу, что на эту главную любовь у него не осталось сил. И женщина это чувствовала, и разговаривала с Даюновым снисходительно-иронично, от чего Даюнов обмякал еще больше.
Левутин в пятьдесят лет встретил потрясающую молодую женщину; внешне она была неотразима — длинноногая, длинноволосая с ярко-синими глазами, когда она шла по улице, мужчины останавливались и восторженно прищелкивали языком. Она была научным сотрудником, объездила весь мир, отлично говорила по-английски и по-французски, и переводила зарубежных поэтов; по уверенности в себе, она напоминала Левутина, но сверх своих талантов и тонкого ума, имела множество добродетелей, о которых сексуальный монстр имел неясное представление. Первый раз в жизни Левутин увидел в женщине не самку, а женщину и был ослеплен ее блеском. Он впервые потерял свою твердую волю и, ради этой необыкновенной женщины, был готов на все.
