Ольга Токарчук - Правек и другие времена
Они лежали в своей двойной кроватке, полуживые от горячки; одно двойное детское страдание. Пришел врач и велел завернуть их в мокрые полотенца, чтобы температура спала. Потом собрал свою сумку и ушел. У калитки он сказал Павлу, что на черном рынке можно достать антибиотики. Это слово прозвучало магически, как живая вода из сказок, и Павел сел на мотоцикл. В Ташуве он узнал, что умер Сталин.
Он брел по тающему снегу к дому Полипы, но никого там не застал. Пошел на рынок, в комитет, искать Видыну. У секретарши были распухшие от слез глаза, она сказала, что секретарь не принимает. Она не хотела пропустить его. Так что Павел вышел наружу и беспомощно оглядывался по сторонам. «Кто-то уже умер, а кто-то еще умрет, Ташув полон смерти», — думал он. Ему пришло в голову просто напиться водки. Сейчас, сию же минуту. Ноги сами принесли его в ресторан «Укромный уголок», и он сразу пошел к стойке, за которой красовалась Бася со своей осиной талией и огромными грудями. В густые волосы она вплела кусочек кружева.
Павлу захотелось зайти за стойку, чтобы прижаться к ее душистому декольте. Она налила ему водки.
— Слышал, что случилось? — спросила она.
Он одним махом опрокинул стопку, а Бася подсунула ему блюдце с селедкой в сметане.
— Мне нужны антибиотики. Пенициллин. Ты знаешь, что это такое?
— Кто болеет?
— Мои дочки.
Бася вышла из-за буфета и накинула пальто на плечи. Она провела его улочками вниз, к реке, к маленьким домикам, которые остались после евреев. Ее сильные ноги в нейлоновых чулках перепрыгивали через размокшие кучки конского навоза. Перед одним из таких домиков она остановилась и велела ему подождать. Вернулась через минуту и назвала сумму. Она была головокружительной. Павел дал ей сверток банкнот. И через минуту держал в ладони маленькую картонную коробочку; из надписи сверху он понял только слова «made in the United States».
— Когда зайдешь ко мне? — спросила она, когда он садился на мотоцикл.
— Не теперь, — сказал он и поцеловал ее в губы.
Вечером у девочек спала горячка, а на следующий день они выздоровели. Мися вымолила у Ешкотлинской Божьей Матери, Королевы Антибиотиков, это внезапное выздоровление. Ночью, убедившись, что лобики у них холодные, она проскользнула под одеяло Павла и прижалась к нему всем телом.
Время лип
У Большака, который ведет от Ешкотлей до самого Келецкого шоссе, растут липы. Так же они выглядели в начале, так же будут выглядеть в конце. У них толстые стволы и корни, которые тянутся глубоко в землю, туда, где встречается то, что дает силы всему живому. Зимой их мощные ветви бросают резкие тени на снег и отмечают часы короткого дня. Весной липы выпускают миллионы зеленых листочков, сквозь которые на землю светит солнце. Летом их душистые цветы притягивают тучи насекомых. Осенью липы добавляют пурпура и золота всему Правеку.
Липы, как и все растения, спят вечным сном, начало которого хранится в семечке. Сон не растет, не развивается вместе с деревом, он всегда тот же самый. Деревья находятся в плену пространства, но не времени. От времени их освобождает сон, который вечен. В нем не растут ощущения, как во сне животных, не рождаются образы, как во сне людей.
Деревья живут материей, перетеканием соков из глубины земли и обращением листьев к солнцу. Душа дерева отдыхает после многосущих странствий. Дерево познает мир только благодаря материи. Гроза для дерева — это тепло-холодный, лениво-стремительный поток. Когда она приходит, весь мир становится грозой. Для дерева нет мира перед грозой и после грозы.
В четырехкратной смене сезонов дерево не знает, что существует время и что сезоны следуют друг за другом. Для дерева все четыре состояния существуют одновременно. Частью лета является зима, частью весны — осень. Частью жары является холод, частью рождения — смерть. Огонь является частью воды, а земля — частью воздуха.
Люди кажутся деревьям вечными. Они всегда там, в тени лип на Большаке, ни застывшие, ни движущиеся. Для деревьев люди существуют вечно, но это значит то же самое, как если бы они никогда не существовали.
Треск от топора, грохот грома способны потревожить вечный сон деревьев. То, что люди называют смертью деревьев, это лишь временное нарушение их сна. В том, что люди называют смертью деревьев, есть приближение к беспокойному существованию животных. Чем яснее, чем проницательнее сознание, тем больше в нем страха. Но деревья никогда не окажутся в царстве тревоги, в котором существуют животные и люди.
Когда дерево умирает, его сон, без смыслов и впечатлений, принимает другое дерево. Поэтому деревья никогда не умирают. В неведении о собственном существовании заключено освобождение от времени и смерти.
Время Изыдора
Когда Правек покинула Рута и стало ясно, что она не вернется, Изыдор решил уйти в монастырь.
В Ешкотлях было два ордена — женский и мужской. Монахини занимались домом престарелых. Он часто видел их, когда они на велосипеде возили покупки из магазина. На кладбище они заботились о заброшенных могилах. Их контрастные черно-белые рясы выделялись на расплывчатом сером фоне окружающего мира.
Мужской монашеский орден носил имя Реформаторов Бога. Изыдор, прежде чем туда отправиться, долго наблюдал за печальным, суровым зданием, спрятанным за разваливающейся каменной стеной. Он заметил, что в саду все время работают одни и те же два монаха. Они там в молчании разводили овощи и белые цветы. Только белые — лилии, подснежники, анемоны, пионы и георгины. Один из монахов, наверное самый главный, бывал на почте и делал закупки. Остальные, должно быть, навечно были заперты в таинственных недрах. Они отдали себя Богу. Именно это больше всего нравилось Изыдору. Быть отделенным от мира, по горло погруженным в Бога. Познавать Бога, изучать порядок его творения и наконец ответить на вопрос, почему ушла Рута, почему заболела и умерла мать, почему умер отец, почему на войне убивают людей и животных, почему Бог разрешает зло и страдание.
Если бы Изыдора приняли в орден, Павел уже не называл бы его дармоедом, не издевался бы над ним и не дразнил. Изыдору не нужно было бы видеть все эти места, которые напоминали ему о Руте.
Он признался в своем намерении Мисе. Она улыбнулась.
— Попробуй, — сказала она, подтирая попку ребенку.
Он пошел в Ешкотли на следующий день и старинным звонком позвонил в дверь монастыря. Долго ничего не происходило — наверное, это была проверка его терпения. Но наконец заскрежетал засов, и ему открыл старый мужчина в темно-серой сутане, мужчина, которого он никогда до сих пор не видел.
Изыдор сказал, зачем пришел. Монах не удивился, не улыбнулся. Он кивнул головой и велел Изыдору ждать. Снаружи. Скрипнула запираемая обратно дверь. Через несколько минут она отворилась вновь, и Изыдору было позволено войти внутрь. Монах вел его теперь по коридорам, по лестницам вниз и вверх, до просторной пустой залы, в которой стоял стол и два стула. Еще через несколько минут в залу вошел другой монах, тот, который ходил на почту.
— Я бы хотел поступить в монастырь, — объявил Изыдор.
— Зачем? — просто спросил монах.
Изыдор кашлянул.
— Женщина, на которой я хотел жениться, ушла. Мои родители умерли. Я чувствую себя одиноко и тоскую по Богу, хотя не понимаю его. Я знаю, что у нас с ним все могло бы сложиться лучше, если бы я познакомился с ним поближе. Мне хотелось бы знакомиться с ним с помощью книг, на других языках, в различных теориях. Но вот сельская библиотека снабжена очень плохо… — Изыдору следовало бы придержать свои замечания о библиотеке. — Только пусть брат не подумает, что я ничем бы не занимался, кроме чтения. Я бы хотел делать что-нибудь полезное, я знаю, что этот орден, Реформаторов Бога, — именно то, что мне нужно. Я бы хотел что-то изменять в лучшую сторону, исправлять всякое зло…
Монах встал и прервал Изыдора на полуслове:
— Исправлять мир, говоришь… Это очень интересно, но нереально. Мир не удастся ни улучшить, ни ухудшить. Он должен остаться таким, каков он есть.
— Да, но ведь вы же назвали себя реформаторами.
— Ах, ты не понял, мой дорогой мальчик. У нас нет намерения реформировать мир, от чьего бы то ни было имени. Мы реформируем Бога.
На мгновение воцарилась тишина.
— Как можно реформировать Бога? — спросил наконец изумленный Изыдор.
— Можно. Люди меняются. Меняются времена. Автомобили, спутники… Бог иногда может казаться, как бы это сказать, анахроничным, но он слишком велик, слишком могуществен, и потому несколько апатично относится к тому, чтобы подстраиваться под воображение людей.
— Я думал, что Бог — неизменный.
— Каждый из нас ошибается в чем-то существенном. Это чисто человеческая черта. Святой Мило, основатель нашего ордена, доказал, что, если бы Бог был неизменным, если бы он оказался неподвижен, мир перестал бы существовать.
